Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе

В общем, всего за год, до апреля 1951-го, партию облегчили на 20 процентов — на 100 тысяч — и постановили, что это хорошо. Даже с учетом издержек — подсиживания и сведения личных счетов, на что многие, особенно из «замаскировавшихся» и «недостойных», жаловались, — всё равно хорошо. Ибо заодно — по принципу «вместе работали — значит, не мог не знать» — еще раз почистили армию от «чуждых» и «соглашательских» элементов, в итоге окончательно сделав ее «народной», то есть партийной.

Заодно решили вопрос и с Церковью, с которой, учитывая ее огромный вес, шутить не следовало, а потому рубить по живому опасались. Слишком деликатного и за всех заступавшегося экзарха Стефана (если помните, спасавшего евреев) сместили, но, правда, не репрессировали, а просто отправили под надзор в родное село. И то, не сам ЦК сместил, а чин чином — решением Синода, которому объяснили, что без Стефана «батям» будет лучше, чем с ним.

А поскольку «бати» противиться не стали, новому экзарху Кириллу (тоже, если помните, спасавшему евреев) в обмен на правильную «линию» и «прогрессивную позицию» (аж до церковного запрета опальному Стефану вернуться в Софию) тоже пошли навстречу, оставив Церкви много храмов и монастырей с имуществом, земли, здравницы и т.д., а также всерьез (пять процессов подряд!) прижав «конкурентов» — пасторов («рука Америки») и ксендзов («рука Ватикана»). Плюс после восстановления Болгарской Патриархии Патриархом стал именно покладистый экзарх Кирилл.

Зато в хозяйственной сфере проявился негатив. Новые банкиры и «красные директора» в смысле образования имели, как правило, разве что дипломы тюремных университетов, но в теории были подкованы, в связи с чем никому не позволяли сомневаться в своей высочайшей квалификации.

Пока тов. Костов, еще не отщепенец, отвечал за экономику, ситуация в ней более или менее держалась на плаву (силами бывших промышленников и торговцев, которых он привечал, обласкивал и не давал в обиду), — но теперь, когда мерзавца повесили, а его советников посадили, народное хозяйство пошло вразнос. И всем было ясно, что виноваты «бывшие», в лютой злобе саботирующие указания нового начальства или вообще дающие ему неправильные рекомендации.

Терпеть такое, согласитесь, народная власть не могла, тем более что основная часть «бывших» училась в венах-бернах-берлинах-парижах, имела там связи и норовила работать с Европой. А стало быть, эти люди подрывали курс на углубление сотрудничества с СССР на том нелепом основании, что у Запада технологии лучше и платит Запад больше. Согласитесь, «трайчокостовщина» чистой воды, и наличие «разветвленного экономического заговора» ни у кого из высшего руководства не вызывало сомнений. Потому что если заговора нет, почему планы срываются? Ну и пошли процессы «вредителей» — более двухсот пятидесяти за два года, без удавок, но с серьезными сроками. Это сопровождалось честными разъяснениями народу, что виноваты в разрухе и падении уровня жизни вовсе не трудяги начальники, а «стая платных агентов международного капитала».

На всю эту катавасию Москва, таких инструкций не дававшая, смотрела с некоторым удивлением, но не без удовольствия. Во-первых, потому, что теперь именно СССР становился единственным импортером технологий и обученных кадров в Болгарию, а во-вторых, некоторое количество осужденных специалистов, имевших очень высокую квалификацию, было затребовано в Советский Союз (для отбывания срока «в особо строгих условиях») и, не доехав до Колымы, осело в «шарашках», где, если верить мемуарам, жилось относительно неплохо и уж всяко лучше, чем в «Белене».

И всё бы славно: «вредителей» устранили, студенты на Север поехали, — но отстраивать, организовывать, налаживать нужно было прямо сейчас, а у «красного директората», даром что никто уже не мешал, всё равно получалось «как всегда». Люди старались, не спали сутками, срывали горло на планерках, лично митинговали на стройках и даже не брезговали собственноручно рыть котлованы, — а с каменным цветком всё равно были проблемы, в какой-нибудь Чехословакии, Польше или Венгрии более или менее решаемые, но в совсем еще крестьянско-сырьевой Болгарии — никак.