Поцелуй, Карло!

– Не так много надо, чтобы превратить шлакоблоки в жилое помещение.

– Я однажды дойду до этого, – пообещал Ники. – Или разрешу тебе дойти.

– Ну еще бы, ты же декоратор, – напомнил Марк Ральфу, словно тот нуждался в напоминании. – Для вас всякая комната – пустой холст. Включая тюремную камеру.

– Эй-эй-эй, – поддразнил Марка Ники, защищаясь.

– Ты понял, что я имею в виду, – хмыкнул Марк.

– В мире есть люди, создающие красоту, и те, кто умеет ее ценить. Возьмем обычный шкафчик в ванной. Ты видишь в нем деревянный ящик и запотевшее стекло, а я – Зеркальную галерею в Версале. Все зависит от воображения, – задумчиво пробормотал Ральф.

Ники хлопнул в ладоши:

– Займемся тортом.

– Ты хоть ужинал? – Ральф расстроился, что не догадался принести крекеры и холодный соус к ним. Он взглянул на Мэри, та скорчила гримасу.

– Купил сэндвич.

– Как сегодня на улицах? – Марк откупорил бутылку.

Ники опорожнил карманы в банку для мелочи.

– Пассажиры были щедрые. Красный свет долго не гас. Зеленый зажигался на секунды. И я проскочил на желтый, где только смог.

– Красное, зеленое и желтое – вот удачная комбинация для интерьера.

– Это последние три цвета, которые я хотел бы видеть, приходя домой, – уверил Ники Марка.

– Почему бы тебе не заняться чем-нибудь другим? – предложил Ральф. – Ты на многое способен.

– Я умею водить машину.

– И я умею, но вождением не зарабатываю.

– Может, ему нравится водить машину, – мягко вступилась за Ники Мэри.

– Это ужасная работа, – не унимался Ральф. – Грубияны. Толпы. Заторы. Можно же тронуться.

– Мои мысли далеко.

– Мечтания. – Мэри разрезала торт.

– Великий философ, не помню какой, или, может, это было в пьесе, хотя не помню, кто написал…

– Марк, это самое дурное начало тоста на день рождения, которое я когда-либо слышала.

– Извини, милая, я не помню, но ладно, кто бы это ни был, он сказал, что в мечтах своих можно найти смысл и преуспеть. – Марк разлил вино по стаканчикам.

– Кабы так, то я сидел бы сейчас в шалаше в Гонолулу, попивая сингапурский коктейль и закусывая кабанятиной, зажаренной на вертеле прямо на пляже, – пошутил Ральф.

Упоминание тропических коктейлей вызвало в памяти Ники образ Пичи Де Пино, и это еще больше испортило ему настроение в день рождения.

– Сколько тебе теперь лет, Ник? – Мэри протянула ему кусок торта.

Ральф откусил от своего ломтя.

– Нужны ли эти вопиющие подробности?

– Я не тебя спрашиваю, а его.

– Мне тридцать три.

– У тебя еще все впереди, – уверила Ники Мэри.

– Для чего? – поинтересовался тот.

– Чтобы добиться успеха. – Мэри подняла стаканчик.

– Ну да. Для этого я здесь. – Ники тоже поднял стаканчик. – И вы здесь для того же, напоминать мне, зачем я здесь.

Звук столкнувшихся стаканчиков был пустой, как и желание, которое он обычно загадывал в свой день рождения. В этом году он решил не загадывать ничего.

Ники лежал в постели и курил сигарету. В противоположном конце комнаты, на кухонном столе, от его праздничного торта осталась россыпь розовых крошек на позолоченной бумажной салфетке. Скрип лопаты, скребущей снег на тротуаре за окном, когда дворник налегал на нее, действовал на нервы. Ники заметил, что пижамные штаны мистера Гуарньери выглядывают там, где брюки задрались на голенищах сапог. Но мысль, что в мире существует работа еще хуже, чем у него, вовсе не утешила Ники.

Ники уже понял, что обречен жить в подвалах до конца жизни. Он жил в подвале на Монтроуз-стрит, и вот опять он здесь, под землей, как ржавая труба. То же самое с его карьерой по извозу. Видно, от семейной профессии никуда не деться. Он уже изучил улицы Манхэттена и пяти округов так же хорошо, как карту Филадельфии. Карта мира Ники Кастоне – это любое место на земле, где можно запустить счетчик.

Ники поставил поздравительные открытки на подоконник, как он всегда делал в своей комнате в Саут-Филли. Теперь он протянул руку и вытащил две за краешки. Одна, большая, с войлочным желто-черно-белым шмелем, снаружи гласила: «Кузен, ты у нас большой трудяга», а внутри: «С днем рожденья!» Открытку подписали все члены семьи, обитающей на Монтроуз, 810, включая Доминика IV, нацарапавшего «Ник» черным мелком. Ники отложил открытку в сторону и взял другую, с пирогом из фольги на обложке, надписью голубыми блестками «Ты – особенный!» и стишком:

Помни: ты один такой!
Никого не слушай.
Вот тебе пирог большой,
Нарезай да кушай!

И от руки: «С днем рождения, Ники. Мы по тебе скучаем. Миссис Муни».

Ники не оплакивал прошлую жизнь, потому что после трех лет в Нью-Йорке он жил той же самой жизнью, что и в Саут-Филли, с той лишь разницей, что в этой метаморфозе он был одинок, без семьи, невесты, вечерней работы в Театре Борелли, без старых друзей, поддерживающих его. В припадках жестокой откровенности он признавался себе, что, переехав в Нью-Йорк, ничего не выиграл.