Посторожишь моего сторожа?

— Зато теперь они мертвы! — зло выпалил кузен Альбрехт. — Тебя это успокаивает? Пожил бы в семье, что к тебе только из жалости… А ты все о себе! О матери, о сестре — ни одной мысли! Только «я», «я»… Или что, твоя жизнь такая ценная, а все остальные — пустые, ничего не стоят? А, Берти? Что ты отмалчиваешься, Берти?.. Эгоист!

Тот, разозлившись, с размаху ударил его по лицу. Кузен Альбрехт, более от неожиданности, болезненно охнул, упал спиной в сугроб и грязной ладонью вытер разбитую губу.

— Что?.. — со злым смешком спросил его Альберт. — Что, отцу моему скажешь? Или матери? Ну, скажи! Станет он меня еще учить!..

Не дожидаясь, пока кузен Альбрехт встанет, он пошел от него; хотел оглянуться на Альбрехта, если тот его нагонит или окликнет, но тот незаметно как-то оказался близ него и со всей имеющейся силой толкнул в спину. От толчка этого Альберт упал и в кровь разбил лицо об мостовую. Прижимая руку к носу, он уже смог сесть, в грязи и снегу, и хрипло выкрикнул:

— Трус! Это трусы набрасываются со спины! А слабо по-настоящему? Только со спины и можешь, значит?..

Не слушая его, кузен Альбрехт, с белыми следами на пальто, со снежными хлопьями в волосах, необъяснимо красивый — он жутко и искристо хохотал. Это был сильный и болезненный смех счастья, от которого любому бы стало не по себе.

Обрабатывая ранки обоих мальчиков, Лина шумно ругалась, оставила их без скудного ужина и велела ложиться спать, а затем еще ходила по их спальням, проверяя, спят ли они. В своей комнате Альберт лег лицом к стене, укутавшись в одеяла, под ними еще завернувшись в отцовское пальто, и голову показывал, лишь чтобы вдохнуть порцию свежего воздуха, а после убирал ее и дышал тяжело, стараясь не стучать зубами от холода. За стеной хворо кашляла Марта, слышался шепот пробравшегося к ней после полуночи кузена Альбрехта — и слушавший их Альберт сильно завидовал их непонятной — и от непостижимости привлекательной для него — радости. Он долго не мог заснуть и, не справляясь с эмоциями, два раза порезал себе левую руку. Завернув потом руку в пальто, он наконец успокоился.

На следующее утро Марта серьезно заболела. К ней приглашали врача, из знакомых, и он долго о чем-то говорил с Линой в кухне после осмотра девочки. Заглянувший к ней Альберт нашел сестру лежащей в постели, раскрывшейся из-за нестерпимого жара; она была очень худа и бледна и лежала расслабленно, словно не понимала, что с ней происходит. Лина гнала его от сестры, опасаясь, что он может сбросить на нее еще какую-то заразу; потом плакала на постели девочки, не отвечая на хриплые и робкие вопросы больной о ее состоянии. Кузен Альбрехт, беспокоясь, рвался в ее комнату, но его не пускали. Он доставал тетю Лину вопросами, в спальне своей метался и плакал, снова шел к комнате заболевшей и шуршал под дверью, выводя Лину из себя. Услышав его голос, Марта попросила, чтобы его пустили к ней, и расплакалась, не вынеся его тревоги, и ослабевшими руками обняла кузена.

На второй день, в беспокойстве, Альберт попытался снова пробраться в комнату Марты, миновал выбегавшего от нее кузена Альбрехта, но наткнулся тут же на мать, которая спросила, что он тут делает.

— Не гоните его, не гоните, мама, — тихо и слабо попросила ее Мисмис. — Пустите его ко мне.

С облегчением Альберт присел на ее постель и посмотрел, склонившись, на неровно-белое лицо, уменьшившееся будто бы от болезни, обрамленное по краям тонкой паутинкой темных волос. Когда мать вышла, чтобы развести ей лекарство, Марта зашептала хрипло, огромные усилия прилагая, чтобы звучать внятно:

— Спасибо тебе, что ты пришел. Мне страшно, Бертель.

— Почему? — ответил он. — Ты не умираешь. Ты поправишься.

— Я знаю. Но мне почему-то очень страшно. Посиди со мной, пожалуйста.

— Я никуда не ухожу… Не бойся, Мисмис. Бог нас не оставит.

— А мама говорит, что Бог уже оставил нас. Что Он бросил умирать нас, хотя мог нам помочь. Почему же Он такой жестокий? Почему Он оставил нас умирать без Его участия?

— Ты не умрешь, — повторил он резко. — И никто не умрет. Перестань болтать глупости! Что ты в этом понимаешь?.. Глупая!

— Я вас всех очень, очень сильно люблю, — поспешно, с большим усилием, чем раньше, зашептала Мисмис. — Почему ты такой злой, Бертель?

— Я не злой.

— А Альбрехт сказал…

— И что тебе Альбрехт сказал?.. Он первый начал!

— Нет… нет. Не обижайся. Я знаю, ты на меня обижаешься.

— Я не обижаюсь, нет.

Серьезный тон, взрослый, испугал его. Он знал, что она поправится, обязательно поправится, но тон этот навел его на мысль, что Мисмис может стать хуже и она прежде него это понимает. Словно бы подтверждая его опасения, она тихо добавила:

— Бертель, я знаю, что не умру. Но я… я часто не замечаю… что теряю сознание. Мне будет спокойнее, если я составлю завещание.

— Завещание?.. — переспросил он, не понимая.

— Да, завещание. Я хочу… его продиктовать. Ты запишешь за мной? Я знаю, ты хочешь стать юристом. Юристы же это делают?.. Пожалуйста…