Посторожишь моего сторожа?

Так как она начала плакать, присев близ чемодана Марии, старшая бросилась успокаивать ее, а затем и сама расплакалась. Общие слезы отчасти примирили их.

Она уже не собиралась ругаться с Митей, но, когда у себя дома сказала, что Мария желает остаться на свадьбу, более того, помочь с ее организацией, он возразил:

— Катишь, я понимаю, родственные связи и все такое, но она отвратительна и ведет себя, как парвеню, как обыкновенная выскочка! Сразу понимаешь: вот человек, который получил деньги и всем теперь доказывает, что он — значительная персона.

— Зачем ты так? Она не такая! — разозлилась Катя. — Да, она пока не знает, как вести себя, она не умеет… она никогда не была богатой дамой!

— Нет, это твоя сестра, я понимаю… Но не нужно защищать ее! И это деньги не ее, между прочим, а ее любовника. Кстати, почему ты не сказала, что он военный?

— Разве я не говорила?

— Нет, не говорила. Я не слепой. Ты не сказала, потому что знала, как мне это не понравится. У вас в семье кто не партийный, так либо военный, либо…

— Ну и что? Если ты собираешься ругаться со мной постоянно, нам вообще лучше не жениться. Если ты хочешь быть моим мужем, ты должен хотя бы не ругаться с членами моей семьи.

Митя помолчал многозначительно. Потом сказал:

— Мы с ним и с его дружками скоро будем воевать. Он и прочие его будут нашими врагами, они будут нас бомбить! Да, кончится тем, что твои родственнички окажутся по другую сторону баррикад!

— Я больше не могу слышать про войну! — воскликнула она. — Давайте заранее убьем друг друга! В этом случае война точно не начнется!

— Я не стану с ними любезничать.

— Не будь таким коммунистом, Митя, умоляю, — перебила Катя. — Дитер мне как брат. А баррикады давно разобрали.

В день похорон был сильный ливень.

Мария в этот раз оделась скромно. В церкви ей было скучно, уголки губ ее были опущены, и по сторонам она смотрела неуместно. Спутнику ее вообще было неловко; пока все шли на кладбище, он хватал ее за локоть, а она ему рассказывала об испорченных туфлях. Чулки ее уже намокли, ей стало холодно и мерзко.

— Как-то все не так, — сказала она Кате, когда та, близ могилы, нырнула под ее раскрытый зонт. — Когда хоронили маму — ты этого не помнишь, — все было по-другому как-то. Не могу это объяснить. Мне странно думать, что тетя умерла. Мне кажется, я и не верю, что она умерла. Я начала сомневаться в церкви. Я даже плакать не могу, потому что я не верю!

И она заплакала за этими словами. Катя попыталась приобнять ее, но Гарденберг, быстро оказавшийся близ них, отстранил ее.

— Нет, нет! — сказал он, потому что Катя снова потянулась к ней. — Я сам, я сам.

Катя обиженно отпрянула от них. Мария не возражала против его тона. Вынужденно Катя вышла из-под их зонта, под дождь, и повернулась к Мите, зонт которого никак не открывался.

— Извини, но зонт сломался, — виновато сказал он. — Может, они поделятся своим?

— Они меня только что прогнали.

— Как это отвратительно! Знаете ли…

— Но это же твой зонт не открылся, — ответила она.

— Нет, я не о том. Прогонять близкого человека от плачущей женщины! Как это низко!

Слышавший его хорошо Гарденберг улыбнулся.

— Чего он улыбается? — обижаясь сильнее, спросил Митя.

— Пожалуйста, не нужно ссориться, — попросила их Мария. — Мы на похоронах, если вы забыли. Дитер, ты его дразнишь! Перестань, пожалуйста.

Она возвратила ему его платок. Головы не отрывая от плеча своего спутника, она, вспомнив, оглянулась на Катю и сказала:

— Ну что ты там стоишь? Иди сюда, к нам! Стоишь, мокнешь! Дитер пошутил.

— Ничего страшного, — ответила та, — у меня все хорошо.

Несколько раз Мария еще звала ее под зонт, но она отказывалась с достоинством, противоречащим ее жалкому, облезлому внешнему виду.

— Ну и пусть стоит! — разозлился на ее упрямство Дитер. — Она у нас гордая! Пусть мокнет и заболеет, если ей хочется. Принципы, видимо, важнее здоровья.

— Отстаньте от нее, вы, фашист! — крикнул ему Митя с другой стороны могилы.

— Да прекратите сейчас же! — воскликнула Мария. — Это все из-за тебя, Катя! Если бы ты пошла под зонт, этого бы не случилось!

Потом они стояли в молчании; никто не желал разговаривать. Мария бросала на сестру возмущенные взгляды; Гарденберг, не отпуская ее от себя, улыбался; Катя злилась них, а Митя почему-то злился на нее, Катю, будто она была виновнее всех остальных.

Когда от закопанной могилы Гарденберг убежал, чтобы подогнать машину к воротам, Мария приблизилась к сестре и тихо сказала:

— Что мы опять ссоримся? Это плохо, очень плохо, понимаешь? Ты вся промокла! За что ты разозлилась на меня?

— Он был не прав в этот раз, а ты заняла его сторону, — ответила Катя.

— Прости. Но чушь это все. Ничего же не случилось?

— А ты почему разозлилась?

— Из-за твоего, этого, — ответила Мария, кивая в сторону стоявшего дальше от них Мити. — Зачем он полез к Дитеру? И… как он смеет оскорблять его? Жалкий репортеришка!

— Можно подумать, Гарденберг — властелин мира.

— Нет, но… Пошли под зонтом! — попросила Мария, хватая ее свободной рукой за плечо. — Чтобы он нас не слышал. Опять еще начнет шуметь! На могилах нельзя кричать.