Посторожишь моего сторожа?

Она закрыла глаза, отвлекаясь на спасительное воображение: вне этих стен шумит листва, пекут свежий хлеб, мяукают кошки и лают собаки, шерсть которых нагревает летнее солнце, шелестят книги, стучат пивные кружки и чашки со свежесваренным кофе, пахнет белыми розами, блестят новые платья и лоснятся старые шляпы, собираются тучи и спускаются вниз холодные капли, и портят продуктовые карточки, размываются дороги, в ямах отсиживаются незнакомые люди, пролетают самолеты, разлетаются дома, разлетается пепел, бумаги, камни, воспоминания, прошлое, будущее, кости и плоть, нет, нет, нет!

— Ты убил мою сестру.

Она открыла глаза, чтобы смотреть ему в лицо; оно было непонятно ей, словно она впервые увидела его.

— Я знаю.

Неужели она умела ранее злиться, кричать? Она не чувствовала ничего — кроме абсолютного бессилия; нестерпимо захотелось спать, как после нескольких суток тяжелой работы.

— Я должна была понять… Понятно.

С омерзительно умиротворенным выражением, не смотря на нее, Альберт закурил. Мария сдержалась, чтобы не отшатнуться — слишком он напомнил Софи.

Ничего уже не изменишь, все бессмысленно, все заканчивается, Мария, все заканчивается — ничего, все заканчивается, абсолютно все.

1939

В А., что благодушно встречала своего нового повелителя, он впервые почувствовал собственную неотделимость от партии и выстроенной ею империи. Не так было важно, понимал и принимал ли он ее решения и их смысл. Намного важнее было то, как эти, противники партии и империи, смотрели на него. Он мог не носить партийные значки, не иметь партийного билета, не иметь за спиной партийных преступлений — но он был намертво связан с партией, и, пожелай он отрицать это, лишь доказал бы этим свою приверженность партии и великой империи. В глазах всякого противника и соучастника он читал узнавание. Противник отверг бы его, не услышав объяснений. Равнодушный тем более не стал бы слушать — не все ли равно, кем я тебя считаю, к чему же эти оправдания?

Наверное, и Кете уверена в его беспрекословной покорности партии. Пожалуй, ее мнение было тем единственным, что заставляло его чувствовать вину — сам он уже разучился оценивать свои поступки с точки зрения обычной нравственности. Сквозь былой культ морали пробивалось, порой аморальное и жестокое, желание жить хорошо и счастливо, не хуже Марии, что столкнула свою соперницу и получила ее мужа и ее богатство. Ничто не достается легко и бесплатно. Совесть — небольшая плата за счастье, и наплевать, что внушали им в юности — что на чужом несчастье не построить счастья, что жизнь лучше прожить бедно, но с достоинством, что нужно терпеливо нести крест печали и смирения и не бунтовать, быть «хорошим» во имя посмертной жизни, некоего, уже переписанного, закона или хотя бы во имя себя, несмотря на безнравственные желания.

Если быть честным — все же счастливы, кроме него. Счастливы Мария и Дитер, хотя за это им пришлось заплатить не своей кровью. Счастливы кузен Альбрехт, нашедший применение своим садистским талантам, и Петер Кроль, что пишет эти ужасные стишки, и отчего-то его фотографии печатают с припиской «гениальный поэт нового времени». А Аппель? Не сомневаюсь, ему лучше на нынешней работе, нежели в заключении с психами (нет, не вспоминай, что партия заключила его в эти условия!). Дело не в партии — бесполезно сопротивляться своим желаниям. Партия не более чем исполнитель, а я могу попросить у нее все — и, как остальные, заплачу за полученное старыми принципами. Ничего не проси у вышестоящих, Альберт. Кто знает, что они потребуют в обмен за несколько ступеней к счастью.

— Мне очень жаль, — сказала Мария.

Он в непонимании застыл. Она закончила:

— То, что случилось с твоей сестрой… Это ужасно. Я очень сочувствую.

Он ничего не ответил — пытаясь найти боль, но обнаруживая на ее месте чистейшую пустоту.

— Да, мне тоже жаль. Это было… убийство.

Мимо, не оборачиваясь, шагали прохожие, но внизу, слева от виселицы, стояла белокурая, в распахнутом пальто, женщина. Лицо ее было странно безразлично и невыносимо осознанно. Заметив его, она внезапно сорвалась с места и, приблизившись, плюнула на его пальто. Это было столь резко и неожиданно, что он застыл в полном замешательстве. Но женщина уже билась в крепких руках, выкрикивая ругательства. Вы убили ее, вы маньяки, вы убили мою маму, твари, чтобы вам в аду гореть, чтобы вы вечно горели в аду, твари, мрази! Ее утащили. Дальше, справа от виселицы, стояли мужчины, и с ними был Германн; плакал ребенок, дергая его за рукав: пошли домой, пошли домой, пошли домой, пошли домой! Издали он узнал ребенка — эти черты перешли к нему от матери, что теперь болталась в петле со сломанной шеей. Ребенок не смотрел и не узнавал никого, и не нужно было ему говорить ничего о матери, которая бросила его ради другого будущего, а закончила вот так, хуже, чем если бы она осталась и смирила свой свободолюбивый характер. Печальный и вместе с тем успокоенный Германн был стражем новой эпохи, что уничтожала любого несогласного с ней человека.