Посторожишь моего сторожа?

Ловите ее, ловите! Позови его Марта с собой, он бы поехал, оставил бы все, ни с кем не простился, уехал бы без денег, без вещей, без шансов на работу и жилье. Она сказала: спасибо, я люблю тебя. Но не — поехали со мной. Попроси она поехать с ней, он бы отказался, но хотелось, чтобы она попросила. Что он скажет ее мужу? И что скажет матери?

Мать ничего не спросила. Она без объяснений поняла: Мисмис сбежала.

— Обними меня, — без предисловий сказала она.

В опустошении, еле узнавая ее, Альберт обхватил ее плечи. Мать была хрупка, устала и унижена. С минуту они стояли у лифта, обнявшись, пока мимо бежали и спрашивали партийные. После мать отстранилась и жалко изобразила улыбку. В невыносимом несчастии ее губ он прочитал собственное чувство — как и она, он был несчастен и не понимал, что делать с этим.

— Что случилось? — спросила она.

Его лицо наверняка изменилось. Мария оторвалась от зеркала и приблизилась, и сузила глаза. Кожа близ носа была ужасно красная — он застал Марию за избавлением от прыща. Отчего-то эта ничтожная деталь, погрешность в ее внешности вывела его из оцепенения — она была живая, и он тоже был жив, и все было реально. Осознавать, что он не во сне, тоже было мучительно.

— Все… нормально, — промямлил он.

И отвернулся. Мария не согласилась:

— Плохо? Дай я возьму твой плащ. Жарко не было?

Не поворачиваясь, он отдал ей плащ. Мария не повесила его, а держала в руках — что она чувствовала и понимала о нем в эту минуту?

— Мне очень жаль. Альберт… проходи, не стой. Хочешь, я поставлю чай?

— Нет. Не беспокойся.

Он слышал: она сглотнула.

— Хочешь побыть один? Прости, если я навязываюсь. Но… если захочешь, ты можешь поговорить со мной.

— Я… все… я не знаю, Мари. Мы…

Он боялся взглянуть и рассмотреть в ее несовершенной красоте страх.

Так и не повесив его плащ, держа его на локте, Мария ушла в гостиную. К зеркалу она не вернулась. Оглянувшись, Альберт заметил за открытым проемом ее сосредоточенный профиль. Мария была близ него, но вместе с тем держалась в стороне. В облегчении он смог заговорить, он пытался справиться с голосом, чтобы не испугать Марию, но звучало неестественно и оттого опасно.

— Нам… Мари, нам нужно уехать. Нужно уехать в Мингу. Я не знаю… собрать все и ехать… через час, ночью, не знаю… Черт… все очень плохо!

— Зачем нам ехать в Мингу? — спокойно спросила Мария. Профиль ее был безупречно бесстрастен. Он завидовал ее умению брать себя в руки.

— Нам… Мари, поверь мне, пожалуйста. Нам угрожает опасность.

— Какая?

— Мари, черт, поверь мне, нам нельзя тут оставаться.

— Зачем нам ехать в Мингу? Разве там не опасно?

— Нет…

— Хочешь, чтобы мы приехали в твою квартиру в Минге? Разве это безопасно?

Благоразумие Марии странным образом его деморализовало. Нежелание ее соглашаться с его бессмысленным планом расшатало его терпение.

— Ты можешь не спорить со мной? Если я говорю, что так нужно… Твою мать, тебе сложно понять, что я не шучу?

Мария словно не слышала.

— Зачем нам уезжать в Мингу?

— Твою мать, я же сказал!

Она пожала плечами. Потом перебила новую резкость:

— Это из-за Германна? Потому что ты отпустил Мисмис?

— Нет… нет.

— Так что же?

— Я не могу тебе сказать. Я… я не могу.

Иронично она хмыкнула и сказала:

— Если я в опасности, как и ты, меня это тоже касается.

— Мари… все очень плохо. Я… пожалуйста, нам нужно собираться.

Она взглянула на него через плечо — и немое понимание в этой глубине обезоруживало. Обессиленный, он облокотился на закрытое пианино.

На похоронах мать попросила партийного скрипача сыграть вальс из ее юности. Пачка лилий дрожала сначала в руках, а затем — на крышке, а любила ли она его или смирилась, или верила, что его авторитет спасет ее в сложные времена? Партийный в полном комплекте медалей наклонился между ним и матерью и прошептал: «Ваши приятели арестованы, вы должны дать показания, завтра вы обязаны дать показания». Из торжественности Лины сочилось презрение. Мертвого забыли раньше, чем забили в гроб и закопали.

— Завтра меня арестуют, — сказала мать дома.

Впервые за долгое время они остались наедине. Лина не включила свет. Не снимая грязных после кладбища туфель, она прошла в кухню и достала вино.

— Да что происходит? Я ничего не понимаю.

— Выпей со мной, Берти.

— Черт, нет, пока ты не объяснишь, что тут происходит.

Мать уверенно влила в себя первый бокал терпкого красного. Жестко и сухо сказала:

— Я предала твоего отца. Я пошла против его воли. Я пошла против партии.

— Что? — воскликнул он. Мать вздрогнула от его громкого голоса. — Что ты сделала? Ты же… сама говорила, чтобы я держался партии! Что за бред тут происходит?

— Не кричи. Это не поможет. Прости меня, Берти. Я… не могла быть откровенной, верила, что ты понимаешь, но…

— Что я должен понять? Что? Почему я узнаю такие вещи вот… вот так?

Мать выпила второй бокал.

— Не пей, это… твой врач сказал, что тебе опасно пить.