Посторожишь моего сторожа?

Он был уверен, что Альбрехт согласится. Как ни было то неприятно, но он умел хорошо лгать и правильно, очень драматично описал, как Мисмис плохо в семье, что ее ежедневно избивают, а может и насилуют. Картины эти, нарисованные с большим вдохновением, однако, не поразили кузена. Он сказал:

— Черт, Берти, назови хоть одну причину, чтобы мне, именно мне рисковать.

— Она тебе… не чужой человек.

На это Альбрехт разозлился и выпалил:

— Она получила то, на что сама нарывалась! Она выбрала его, вышла за него замуж — значит, пусть терпит! Почему я должен помогать, если она на меня наплевала?

— Ну, ты ее любишь.

— Это не так работает! Я не люблю тех, кто… — Альбрехт, кажется, запутался в словах.

Он попытался отогнать чувство вины. Объективно размышляя, Альбрехт ничем не лучше Германна, но отчего его жалко? Быть может, оттого, что Альбрехт, даже понимая, что его используют, все же выполнял требуемое? Он поборол желание спросить, как Альбрехт поживает — кузен был одинок и, кроме нынешней работы, увлечений и привязанностей не имел. Просить его рисковать работой — это было на грани с высшим цинизмом.

Альбрехт размышлял минут пять в полном молчании. Затем спросил:

— Через сколько нужны документы-то?

— К завтрашнему вечеру.

— В какую страну?.. А, черт, Берти, это плохо кончится. Он тебя прибьет. Я вас обоих ненавижу. Честное слово, больше я вас знать не хочу. Вы… психи.

Новые документы кузен отправил через посыльного: в большом белом конверте, за паспортом, лежала тонкая пачка денег. Альберт пересчитал присланное и приложил к этому свои деньги — получалось достаточно, чтобы кое-как устроиться на новом месте и прожить, экономя, около трех месяцев. Чем будет заниматься Мисмис в В. после, он понятия не имел. Умеет ли она что-то? Хорошо ли она печатает? Может, устроится секретарем. Официанткой, продавщицей?

Ужас нахлынул на него внезапно: осознав, что делает, он сел на постель и схватился за волосы. Альбрехт был прав: охваченный эмоциями, он творит безумие. Даже если Мисмис сможет сбежать, что дальше? Получается, он оставляет без матери ребенка. Из Мисмис плохая мать, но можно ли снять с нее обязанности? Германн — его начальник. Случись что с Мисмис, виноватым окажется он, ее брат, а Германн не тот человек, что простит удар в спину. Сказать, что Мисмис сбежала без его участия? Если и так, он обещал следить за ней, он же просил отпустить Мисмис на похороны отца.

И как странно, что Германн не остался у них, столь пренебрежительно отнесся к Лине, не выразил соболезнований из-за кончины старого партийного. Отчего в их доме столько… охраны? У комнаты покойного стоят двое, у спальни матери еще двое — но не явился никто из партийных знакомых, что за безразличие к мертвому пропагандисту, которого продолжают цитировать высшие чиновники?

К Мисмис сейчас нельзя, они встретятся на похоронах, нужно терпеть, нужно… От напряжения у него болела голова. Все было неправильно. Он словно бы спал.

Сквозь этот сон он встал утром и собрался. Наконец-то явились какие-то люди, что были небезразличны покойному. Сухо и свысока они говорили сочувственные речи хозяйке, что держалась тоже странно — с чуть заметным презрением. У комнаты с мертвецом толпились, желая посмотреть на него в открытом гробу. Кто-то полез целоваться к Марте, так выражая сочувствие. Она с отвращением отстранилась.

Ключей от входной двери у нее не было. Воспользовавшись толчеей, Мисмис взяла с дивана сумку матери и с ней направилась к выходу. В маленьком кармашке Лина держала запасные ключи. Боясь быть пойманной с поличным, она не стала обуваться, а взяла свои ботинки и поскорее выскочила из квартиры. Альберт догнал ее на лестнице — она так и бежала по ступенькам в домашних чулках, держа ботинки в левой руке.

— Нехорошо уйти, не попрощавшись, Мисмис.

В сильном, почти нечеловеческом страхе она остановилась.

— Нет… — только и сказала она.

Она дрожала. Ужас ее был сильнее ужаса, испытанного им ранее. Замерев на последней ступеньке, она глядела на него, как на насильника, убийцу, как на своего мужа, которого боялась и презирала.

— Обуйся, — сухо сказал он, — ты поранишься.

Еле справляясь с руками, Марта послушалась. Он хотел подойти, обнять ее, но мрачное, тяжелое что-то в нем, застрявшее слева, сковывало его. Он сглотнул от сухости в горле и бросил вниз, ей, запечатанный конверт.

— Это твое: документы, деньги и билет. Через два часа.

— Что?..

— Подними.

Мисмис наклонилась за конвертом. Он отвернулся, чтобы не видеть ее слез и жалобного дрожания губ.

— Бертель… спасибо.

— Это Альбрехт, а не я, — перебил он.

Нет, Мисмис, не это, пожалуйста!

— Бертель, спасибо… я люблю тебя.

— Ага.

Больше не взглянув на нее, он пошел наверх. Он не знал, стоит ли Мисмис, как раньше, или уже выскочила из дома. Сумку матери с ключами, косметикой, нетронутым кошельком — он нашел ее близ входной двери. Мисмис ничего не взяла.