Посторожишь моего сторожа?

Чем чаще он бывал у них, тем сильнее бросались ему в глаза особенности их жизни. Вечно в этом доме все находилось в движении, менялась гостиная, и часто из-за перестановок в ней ее невозможно было узнать — но все же в гостиной, какие бы странности с ней ни творились, оставалось подобие нищенского уюта. В других же комнатах было либо слишком много откровенного хлама, либо почти не было мебели. Конечно, никто в этом состоянии бесконечного переезда ничего не мог отыскать, не хватало самых элементарных вещей. Фортепиано было настроено верно, но тарабанила на нем Мария так, словно наступала вражеская армия. Ноты были разбросаны по стульям вместе с русскими книгами, из которых высыпались страницы. Целыми днями у них стояло тяжеловесное молчание, лишь изредка прерываемое чьим-то вопросом или вежливой просьбой — а затем ни от чего, без какой-либо причины, наступал период, когда все разом становились шумны, болтливы и суетны. Побывавший на одном из их праздников Альберт нашел, что веселье и счастье их неестественны: они заставляли себя выйти из меланхолии и шумели только за тем, чтобы шуметь, себе же показывая, что ничего плохого не случилось, что жизнь у них замечательная и нечего отмалчиваться, нечего переживать.

Закончилось же тем, что у осчастливленного ими Альберта разболелась голова: слишком громко била по клавишам Мария, исполняя по его просьбе Шопена, слишком смешлива и болтлива стала сама тетя Жаннетт, — ненормальность этого бессмысленного веселья отталкивала его. Почувствовав себя плохо, он выбрал момент, извинился и вышел. Выбежавшая в прихожую, чтобы его проводить, Кете испугалась его.

— Извините… — тихо сказала она.

Она тронула его за локоть, но отшатнулась с испуганным возгласом, заметив, что у него на глазах выступает кровь.

— Что с вами? — прерывистым шепотом спросила она. — Что с вами?.. Что это… такое?..

— Ничего. Не бойся. Это не страшно.

— Вам плохо?..

— Нет. Нет. Ничего страшного.

— Я вас провожу, — зашептала она. — Разрешите мне пойти с вами. Вам плохо, я же понимаю.

Она не предложила ему остаться, поняв, что ему не хочется, и схватилась опять за его руку и потянула к двери.

На лестнице Альберт сбросил ее руку и прислонился спиной к стене. Кете стояла в нерешительности, не понимая, звать ли ей на помощь или лучше ждать. Вытерев глаза платком и открыв их, он случайно наткнулся взглядом на длинные рукава ее полосатой блузки. Сочувствие, что исходило от этого беззащитного ребенка, неожиданно его тронуло; и новое чувство, сопереживания и близости, заставило его спросить:

— Рука больше не болит?

Кете отступила и боязливо схватилась за перила.

— Прости. Не хочу тебя обижать… Но ты сама себя режешь, не так ли?

Она застыла, как каменная, и, казалось, разучилась дышать. В ином случае он бы убежал — и теперь желание провалиться сквозь землю билось в какой-то части сознания, — но смутное желание и самому найти понимание заставило его закатать рукава пиджака и рубашки. Кете в ужасе смотрела на него.

— У меня похожие шрамы. — Альберт протянул ей руки запястьями к ней. — Я стараюсь не заниматься этим, понимаешь…

Боже, чем я занимаюсь, мелькнуло у него логично в голове. Наверняка она сейчас завизжит и бросится к тете с обвинениями его в «маньячестве»…

— Вам было больно? — спросила Кете и робко закатала левый рукав.

— Так, немного… — Он опустил руки.

— Вы правда резали себе руки? Зачем?

— А почему ты режешь себя?

Он сглотнула и опустила глаза на грязные ступени.

— Не знаю… хочется порезать себя — и только. Тетя говорит, что я не должна об этом говорить, иначе… меня отправят к сумасшедшим.

— Она об этом знает?

— Да, она меня убеждает: что неправильно причинять себе боль, и чтобы никто не заметил у меня шрамы, иначе меня отнимут у нее… Вы тоже так делали? Почему?

— Наверное, чтобы справиться с болью… во мне.

— Я хочу перестать. — Кете сжалась вся как в чувстве вины. — Как мне перестать?

— Ну, нам на учебе говорят, что нужно осмыслить проблему и попросить помощи.

— Ясно… — еле слышно ответила Кете.

И, сильно хватаясь за перила, она стала взбираться обратно. От молниеносного страха, что он может лишиться, пожалуй, единственного человека, который не считает его больным, он крикнул ей вдогонку:

— Я приду еще, обещаю. Я вернусь.

Нет, это совершенное безумие. Хуже ничего не может быть, и если он кому-то скажет, что его связывает с этой девчонкой общая тайна, его сочтут типом из его же учебников по криминалистике.

После он поразился ее спокойствию: он снова был в гостях у ее тети, и Кете ничем не показала, что у них был некий разговор. Она игралась в гостиной и что-то напевала, а затем была выставлена Жаннетт, чтобы не мешать гостям.

— Сыграйте со мной в шахматы, — громко сказала она Альберту.

Жаннетт уставилась на него, но ничего не сказала. Чувствуя, что на него странновато смотрят, Альберт вышел за Кете в другую комнату и, оставив двери открытыми, уселся за подготовленную ею шахматную доску.

— Я вас меньше, — сказала она, — но вы не притворяйтесь, что играете хуже меня. Я не люблю так. Я научусь. Мне нужна практика. Согласны?

— Согласен.