Посторожишь моего сторожа?

Почти целые сутки, уже использованными словами, ее пытались образумить. Как непослушный ребенок, она отказывалась слушать, а бывало и грубила родителям, более матери, которая в борьбе с капризностью Мисмис проявила невероятную стойкость. Угрозы лишить ее многих привычных вещей подействовали быстрее нежности, и сквозь зубы, не вставая с постели, с наибольшим презрением, на какое была способна, она согласилась ехать без кузена Альбрехта.

В день отъезда ее все же пришлось заставлять: так, встретив ее сопротивление, мать вынуждена была лично ее одевать. Не получив желаемого, Марта хотела хоть добиться удовлетворения от терзаний родителей. С кузеном Альбрехтом, злым не меньше, она прощалась дома, очень быстро. Альберт же поехал провожать их на вокзал и всю дорогу не мог скрыть переполняющей его радости.

— Что ты улыбаешься? — зло спросила его в трамвае Марта.

— Ничего, — ответил он со странной безмятежностью.

Что-то затаенное, агрессивное, подсказывало ей, что Альберт счастлив не от отъезда родителей, а потому лишь, что она, Марта, ничего впервые не добилась слезами, истериками, просьбами о жалости. Против кузена Альбрехта он действительно не имел плохих чувств, возможно, и не хотел оставаться с ним в качестве его «надзирателя» — но мысль, что случившееся далось ей больно, будила в нем осознанное злорадство.

— Ты просто свинья, — не сдержавшись, сказала она ему на вокзале. — Улыбаешься все, весело тебе! Самая обыкновенная свинья!

— Счастливо тебе доехать, Мисмис.

Она собиралась ответить, но передумала и отошла к вокзальным часам.

— Мисмис, ну что ты… как ребенок! — крикнул он ей вслед, уже желая мириться.

Но она, как ушла от него, так и встала спиной к нему и более не поворачивалась.

Кузен Альбрехт же после этого стал неуправляем.

Почти не бывая дома из-за университетских занятий, добавочных предметов, необходимости ходить в библиотеку и заниматься дополнительно, Альберт не мог следить за кузеном как следует и удивлялся, что учителя Альбрехта заваливают его просьбами явиться в школу, на личную беседу. Письма некоторые были уклончивыми, иные же прямо оповещали, что Альбрехт вытворяет на уроках и что никто не может его приструнить.

«Это что-то совершенно ужасное! — писал матери Альберт по новому ее адресу. — О нем рассказывают разное. Все поражаются изменениям! Раньше все его любили, „солнечный мальчик“ и все такое прочее. А что сейчас? Черт в него вселился! Учителей высмеивает, девочек оскорбляет, чуть ли не до насилия доходит! Какую-то девочку он облил зеленкой, а вторую загнал в уборную во время занятий и хотел ее раздеть. Дома он по-прежнему тих и спокоен, но в школе!.. Я не знаю, что из него вырастет. Хуже того, я решительно не знаю, что мне делать! Учителя меня все требуют к себе, а я не могу бежать к ним и пренебрегать своей учебой! И что они мне скажут? Воспитатель из меня никакой! Может, вы заберете его все-таки к себе?..».

Начиная письма свои сентиментально-женским приветствием, мать его сообщала, что на них нынче свалилось столько забот и проблем, связанных с местной партией, с устройством жизни тут, что у них нет никакой возможности забрать к себе кузена Альбрехта и начать его перевоспитывать.

«…Нынешнее поколение распустилось, я замечала это и раньше, — писала она как-то. — Это касается вас всех — в особенности, конечно, Альбрехта и нашей Мисмис. Как ни воспитывай, это поколение не то, что наше было, благоразумное. С Мисмис управляться мне не легче. Я не упоминаю, что она абсолютно безалаберна и не считается ни с кем. Какой замечательной она была малышкой, ангелочком, ласковым и светлым, — и какой она становится! Как страшно мне из-за нее! Что же касается твоего кузена, тебе не обязательно с ним возиться. Если он плохо поступает, лишай его ужинов и завтраков, не давай денег в школу, не пускай в кино или гулять. Поступай с ним так же плохо, как он поступает — и он тут же образумится. Говорить с ним бесполезно. Какое счастье, что мы его с собой не взяли! Как повлиял бы он сейчас на нашу Мисмис! Она и так не хороша, а он еще хочет испортить ее, и это бы у него получилось, не лиши мы их предусмотрительно друг друга…».

Растягивалось у нее такое на несколько страниц и завершалось чем-то меланхолично-слезливым. На последней странице у нее бывали желтоватые пятнышки с расплывшимися чернилами в них: она возвратилась к привычке щедро надушивать письма. Как правильная мать, она спрашивала в письмах о делах сына, о его знакомых, и так же, как заботливая мама, звала его на летних каникулах в гости, но «без кузена Альбрехта», — и знала, что сын не согласится.