Посторожишь моего сторожа?

— Можете играть черными.

И, наклонившись тут же, прошептала:

— Покажите мне руки. Я… я снова порезала себя. Тетя не знает.

— Я не могу, — тихо ответил Альберт, — не тут, это могут заметить.

Опасливо Кете посмотрела в открытый проем и, не открывая кожи, по ткани показала, как она порезала себя.

— Не стоит резать так, — ответил он, — если не хочешь, чтобы остались глубокие шрамы.

— Я очень хотела… — Она зажмурилась.

— Почему?

— Я… не знаю.

— А если поразмышлять?

— Я… боялась, что вы больше не… простите. Мне… тетя говорит, что мне нельзя причинять себе боль. Она говорит, что это… слабость.

— Это не слабость. Если у тебя болит горло, ты же не называешь это слабостью, верно?

— А я… больна?

— Нет, нет, прости меня.

Покусывая губы и посматривая за остальными гостями, Кете долго молчала. Он вспоминал, каким был в ее возрасте, и не понимал, чувствует ли печаль, страх, боль или любовь к прошлому, или чувства смешались, или он разучился отличать их и забыл, что они — разное.

— Почему ты живешь с тетей? — тихо спросил он. — Что с твоими родителями? Почему ты живешь в Минге?

Она колебалась.

— Ты не хочешь говорить об этом? Тебе неприятно?..

— Нет, — ответила Кете. Она смотрела на свои руки. — Я… у нас… нет дома. Мы уехали, нас изгнали, и нас не пускают обратно.

— Тебе плохо в Минге?

— Нет… но мне было лучше на Севере. Я… мне… тяжело переучить язык и… меня… ну… оскорбляют в школе, потому что я говорю с ошибками… и что приехавшая и… что я живу с тетей и у меня нет мамы.

Поразительным усилием она заставила себя не плакать. Заметив, что на нее смотрит Жаннетт, она резко убрала руки вниз и уставилась на шахматную доску.

— Почему у вас шла кровь? — еле слышно спросила она. — Из глаз.

— Это семейное. У меня это, сколько себя помню.

— Вам очень больно?

— Привычно.

— Мой отец погиб очень давно, — сглотнув, сказала она. — Отец погиб, а мать умерла при родах. У нас с Марией матери разные. Но мать Марии я тоже не помню. Она умерла несколько лет назад. В столице у нас были Гарденберги, тетя Лизель и Дитер. Я просила остаться, но тетя настаивала, что нам обязательно нужно уехать. Я… очень скучаю по ним.

— Мне очень жаль.

— Зачем вы себя резали? — перебила сейчас же она.

— Мне… было плохо. А сейчас лучше, я много учусь и у меня есть приятели.

— Как мне перестать?

Альберт помолчал и честно ответил:

— Я не знаю.

— Мой ход! — воскликнула Кете и выставила вперед пешку.

Позже Жаннетт поинтересовалась у него, как он смотрит на возможное начало новой войны.

— Это была ошибка, и мы не повторим ее, — ответил он.

— Вы считаете?.. — откликнулась Жаннетт. — Хорошо, если вы правы. Но я иного мнения.

Отчего в их мыслях столько тоски и темноты? Уходят люди, а вместе с ними уходят война и эпоха.

С вокзала в Минге он отправил матери телеграмму: «12.40 встречай». На вокзал в столице встречать пришла Мисмис — взрослая темноволосая девушка с кукольно-капризным личиком и, о ужас, выше брата на четверть головы.

— Не узнал, Бертель? — с веселой улыбкой сказала она. — Можно мне тебя поцеловать?

— Пожалуйста. Ты стала ужасно взрослой. Ты стала… выше меня. Ого!

— Это ты низкий. А мама по тебе скучала.

— Конечно…

— Не язви, пожалуйста, — тихо ответила она. — Она скучала, я знаю. Ты сам поймешь. Альбрехт, приятно, что ты нас навестил.

— Ага, — ответил тот, посматривая поверх ее плеча.

Мисмис обиженно сжала губы и взяла за локоть брата. У дверей вокзала она наклонилась к Альберту и спросила еле слышно:

— Что это с ним?

— Понятия не имею, — ответил Альберт. — Наверное, по-прежнему переходный возраст.

Плетущийся за ними кузен Альбрехт слышал их разговор, но не вмешивался.

В Минге было лучше — Альберт понял это, только сойдя с поезда. В столице было непривычно мрачно и ветрено (с фëном не сравнить). Торжественный лабиринт из камня был страшен человеку, что привык к провинциальной простоте в архитектуре. Иначе пахло и иначе звенело на улицах, обрывки голосов — не южный язык и не литературный, а жесткий северный диалект с еле уловимыми вкраплениями знакомых слов.

И — родители были не те, странно (неужели странно?) постарели. Сухая и беловолосая мать более не снимала очки, стала забывчивой, усталой, и днем ее клонило в сон. Отец держался несколько живее, не переставал работать, но и у него случались помутнения, когда он забывал, что делал только что. Но выглядел он аккуратнее Лины, что забывала о внешности и позволяла себе — немыслимое в Минге — быть неряшливой. Альберт в смутном страхе смотрел в эти глаза — старости и приближающейся смерти.

Чтобы сделать им приятное, он привез подарки: отцу — удобную самопишущую ручку и вечный карандаш, матери — новое издание романа Гете, Мисмис — серебряное кольцо с опалом. Марта была этим довольна, надела его и, рассматривая на вытянутой руке, сказала:

— Больно строгое, и не женское словно. Но замечательное, Бертель, спасибо. Я не буду снимать его.

— А как учится Альбрехт? — не к месту спросила Лина, не стесняясь присутствия племянника. — На него жалуются все так же?

— Меньше. Но учится он плохо. Не сможет поступить.

— Я и не хочу поступать, — тихо сказал кузен Альбрехт.