Post Scriptum

– Полно, в самом деле, довольно уж вам печалиться. Утешьтесь. Я верно знаю, отчего Филарет Львович писал вам такую записку. Он говорил мне как-то, что предложили ему очень выгодное место, и он обязательно предложение примет. Так я полагаю, что и внезапность его исчезновения, всё к этому же отнести возможно. Разумеется, он устроился где-то, и скоро, совсем скоро непременно даст вам знать о себе. Однако осталось между нами ещё одно важное дело, – добавил он.

– Да какое же ещё дело? – насторожилась женщина.

– Я уж объяснил вам, что Филарет Львович покинул мой дом без прощаний, совершенно вдруг. И оттого я не успел даже выдать ему положенного жалования. За три осенних месяца. Поэтому я прошу вас с убеждением, чтобы вы приняли от меня сейчас жалование сына.

– Принять? Мне?! – переспросила она, и заулыбалась неловко, стараясь не слишком обнаружить радость свою.

– Так примите? – строго спросил Смыковский, – не пропадать же, в самом деле, деньгам, тем более честно заслуженным.

– Приму батюшка, приму, – согласилась тут же Кутайцева

Возвращаясь обратно, Антон Андреевич чувствовал себя совсем потерянным. Извозчик вез его какими-то разбитыми дорогами, коляска то и дело вздрагивала и запрокидывалась, Смыковский, однако же, захваченный своими мыслями, и не замечал того. Перед глазами его ещё стоял нестертый памятью, образ женщины и девочки, печально глядящих ему вслед, машущих руками, выкрикивающих что-то на прощание, и вытирающих слёзы так, словно уезжает от них, не странный незнакомец, с которым вряд ли доведется увидеться ещё, а близкий сердцу человек, благодетель, которого никогда уж теперь они не позабудут.

Вспоминая Кутайцевых, Смыковский вновь подумал о Филарете Львовиче:

«Отчего, – размышлял он, – происходят в людях такие необратимые перемены? Я помню юношу, стыдливого и робкого, произносящего слова в полголоса, и не осмеливающегося лишний раз поднять глаз, чтобы взглянуть на окружающих. Я и сейчас не забыл, и не сумею забыть, его исхудавшее лицо, тонкую, обмотанную шарфом шею, и тот умоляющий тон, которым просил он у меня места, соглашаясь уже сразу, на любое жалование и сетуя, на нестерпимо голодные несколько месяцев, проведенных в поисках службы учителем в богатых домах. Я помню так же и то, как бросился он целовать мне руки, получив одобрение, и как я едва успел отдернуть их. И бессильный его плач, выражающий единовременно радость, облегчение и благодарность. И это было всего только три года назад. Каких то три года, а между тем, под именем Филарета Львовича уже совершенно иной человек, неведомым образом оказавшийся женихом дочери моей, и обманом своим, подтолкнувший ее на воровство и мучительную гибель. И вот я не могу разобрать – всё ли это один человек, и ежели тот самый, то как стерпела такое омерзение в нем, его душа? А может другое здесь, то, о чем никто не помышляет даже, а я сумел догадаться вдруг…Возможно в единственном теле его, скрывается не одна, а три, пять, девять или неизвестно еще сколько душ, добрых, злых, кротких, жадных и жалких, разных… А коли это не исключительная странность? И все люди вокруг таковы? И все подобны ему! Тогда разумеется происходящее объяснимо… И во всякое время, когда становится некто, сам не свой, это означает только то, что прежняя душа его поменялась с прочей. И оттого видно, бывает так, что даже ближайшие люди, престают внезапно и понимать и узнавать друг друга, притом не из-за внешних перемен, а именно по причине душевных изменений. А душа то отмирает просто и уступает свое место другой! Вот оно что! Подмена душ… Тихая, незаметная, но неизбежная подмена. И в человеке подмена эта заранее начертана, и он над ней не властен, покуда живет всю свою жизнь. Так и есть! Вот она, самая верная истина»

Антон Андреевич, неожиданно для себя вывел такую форму суждения, от которой постигло его беспросветное отчаяние.

«Неужели всё так?… – продолжал размышлять он, – стало быть от каждого человека, следует ожидать предательства, хоть когда-нибудь.… Да неужто и впрямь от каждого? И от меня? Неужто и от меня?… А как же Полина Евсеевна? Ведь она лучший человек, которого доводилось мне знать. Она есть милость, великодушие, забота, понимание, участие безоглядное. Однако она столь же милостива ко мне, сколь нестерпима к Андрею. Мне сегодняшним днём призналась она в любви своей, и значит, его уже отвергла. Отвергла и предала. Меня Анфиса любила когда-то, а после легко оставила. Что же из этого выходит, Анфиса меня, Полина Андрея, и в общем они одинаковы. Господи! Вот я уже довел себя и до сравнений, как это стыдно…»