Post Scriptum

Неприятное, навязчивое состояние растерянности, все сильнее охватывало Смыковского. Он устало провел рукой по измученному лицу, словно стараясь избавиться от этих странных мыслей, но ничего не получалось. Размышление невозможно было ни окончить, ни прервать, оно как-будто существовало отдельно от Антона Андреевича, смертельно досаждая ему при том. Еще немного и он принялся корить себя за то, что осмелился дурно помыслить о Полине Евсеевне, и все же сомнения в ее доброте и честности, уже не желали отпускать его.

«А как же Андрей? – спрашивал он сам не зная кого, – Что же с ним станется? Если сумел бы я ответить беспечной взаимностью жене его, как ему существовать после? Выходит тогда, что мое согласие видеть подле себя Полину, означало бы смерть одной из моих ныне живущих ещё душ, и тяжелое предательство брата. Однако Полина слишком несчастлива с ним. Её терпеливого смирения, он всё одно, не ценит, оно и не нужно ему, быть может даже в тягость, если только он вообще замечает его. Для чего же тогда ей страдать, коли ещё не поздно переменить жизнь свою. Есть ли смысл в том, чтобы всякий день принимать страдания просто и бесполезно?… Кажется теперь уж вовсе я не способен понять, где воцарение справедливости, а где напротив, непростительное предательство…»

Вглядевшись, наконец, в дорогу, которой вёз его извозчик, Антон Андреевич заметил по случайности, далеко ещё впереди, сверкнувший в солнечных лучах, купол высокой старой церкви, в коей отчего-то никогда не бывал он раньше. И мысли снова овладели им.

«Кабы мне теперь в эту церковь войти, помолиться всем святым, две дюжины пылающих свечей им поставить, а потом упасть на колени перед священником, да получить у него отпущения грехов, благословение души на продолжение жизни, и выспросить ещё, отчего я в последнее время, то и дело боюсь разбудить в себе дьявола, вот так неистово недолюбливаю всех, что кажутся мне люди, знакомые и неизвестные, но все, совершенно все, словно зверями мне посланными и меня изводящими, и ярость моя к ним столь велика, что я уже с трудом удерживаю ее в себе. А что же он мне ответил бы? Да верно только одно – губи в себе дьявола, раб божий, и всю свою ненависть, весь гнев, с людей на него направляй. Не позволяй душе своей поддаваться ему. Гони его добром, и для того, добро это взращивай в себе, ежечасно, ежеминутно, ищи его даже там, где чудится, что и быть его не может…»

Резкий звук кнута, отвлек Смыковского. Лошади повезли коляску ещё скорее, и Антон Андреевич, лишь вздохнул расстроено, увидев, что покуда рассуждал он сам с собой о разговоре со священнослужителем, церковные ворота остались уже далеко позади.

До дома теперь уже оставалось совсем недалеко, только несколько главных улиц. Возница теперь перестал гнать своих обессиленных лошадей, порой он даже останавливался, пропуская прохожих, спешащих перейти широкую дорогу. В который раз, замедлив ход, он обратил внимание Смыковского на небольшое сборище плохо одетых и громко сквернословящих людей.

– Вот ведь бездельники! Хоть и карман пуст, а всё от работы бегут, – пробормотал он, посмотрев на них зло, и взмахнув кнутом над лошадиными головами.

Проезжая мимо, Антон Андреевич ясно рассмотрел мальчика, стоящего в самой середине этой толпы, зажатого грубо со всех сторон, и кажется плачущего.

– Митя! Где же Митечка? – услышал он встревоженный женский голос откуда-то из дома.

– Останови-ка братец здесь, – велел Смыковский.

Коляска остановилась.

– Ведь не доехали ещё, барин, – удивился извозчик.

– Довольно, здесь сойду. Прими скорее деньги, – ответил Антон Андреевич, ничего более не объясняя.

– Да уж, не к ним ли вы, барин? – догадался извозчик.

Смыковский промолчал.

– Не ходи ли бы, – произнес с опаской возница, – Такие греха не остерегаются. От них только лиха и жди.

– Трогай, трогай братец, я уж сам позволь, разберусь.

С такими словами, Антон Андреевич покинув коляску, направился к дому, где все не расходилась толпа. Издалека ещё увидел он взволнованную молодую женщину, бегущую со двора, в крахмальном фартуке и без верхнего зимнего одеяния. Раскрасневшаяся, совсем потерявшая дыхание, испуганно металась она вокруг собравшихся, словно наполненных животной, безжалостной лютостью, мужчин, и умоляла с плачем:

– Оставьте, оставьте нашего Митечку!

Однако мольбы ее будто и не были услышаны, толпа не пропускала ее к мальчику, а когда несчастная решилась силой пробиться в середину, чья-то тяжелая рука, без промедления подняла ее, тонкую и побледневшую, над землей и отбросила прочь.

И тут же послушался дерзкий призыв, простуженного голоса:

– Эй-а-ну! Братцы! Бей по окнам! Не жалей барского стекла!

В сторону двухэтажного краснокирпичного дома, полетело все, что попалось под недобрую руку, один за другим, раздавались звонкие удары и оконные стекла, разом осыпались вниз.

Антон Андреевич, ускорив шаг, спустя мгновение оказался возле горничной, лежащей на земле. Она, стараясь прийти в себя, проводила замерзшими пальцами по лбу и вискам. Смыковский поддержал ее за плечи.