Post Scriptum

Дни проходили без изменений, однако в один из вечеров, когда Смыковский сидел в кабинете, разглядывая бесцельно зимнюю темноту за окном, и вошел к нему Андрей Андреевич, привычно держа в руках графин с наливкой и две сверкающие рюмки, нетерпеливо захлопнув за собой дверь и усаживаясь за стол, Антон Андреевич остановил его:

– Ты кажется, напрасно сегодня пришел Андрей, – сказал он твердо.

– Отчего же напрасно?! – удивился Андрей Андреевич, – погляди какая чудесная наливка, из спелого шиповника, да ещё с медом, я сегодняшним днем выменял ее у соседа на твою сорочку, немецкую, белую, ну в общем как обычно. Да для чего тебе сорочки нынче, только висят без дела, да пылятся, пусть хоть такую службу сослужат. Верно я говорю?!

– Довольно мне пьянствовать, хватит с полна, – вновь произнес Смыковский, отодвигая от себя графин, – я надеялся утихнет боль. Не сбылось. Уж более нет у меня сил бесполезно напиваться.

– Ну знаешь ли, ты оставь эти чудачества, совсем оставь, тебе только кажется это, что польза не идёт, а в самом деле она есть и это вот не наливка простая, а лекарство. Так ты смотри! – Андрей Андреевич сурово погрозил брату пальцем, так, словно тот был маленьким мальчиком, – лечения не бросай! А то и впрямь с ума сойдешь, не послушав меня, а потом, гляди, уж поздно станет, как есть погибнешь!

– Ступай Андрей, оставь меня одного, я решение менять не намерен.

Раздосадованный Андрей Андреевич, убедившись в том, что брат уверенно и навсегда отрёкся от общества его, ушел прочь, задыхаясь от обиды.

Теперь Антон Андреевич вернул себе удовлетворение от возможности мыслить ясно. Больше не мучили его головокружения и долгие галлюцинации. Воспоминания улеглись в его голове ровно, не обгоняя друг друга, они уже не представляли из себя обрывков, а образовывали целую, явственную материю, не утаивая ни скверного, ни хорошего. И хотя прежде ему необходимо было позабыть без исключения всё, нынче он отчего то радовался возвращению способности вспоминать произошедшее с ним, и обдумывать ожидающее его грядущее.

Смыковскому нестерпимо захотелось поделиться с кем-нибудь той переменой, которая случилась в нём.

– Полина Евсеевна, – размышлял он, – вот человек, единственно верно понимающий меня, болеющий за меня душой своей.

Еспетова, и впрямь угнетенная прежде состоянием Антона Андреевича, преобразилась тут же, услышав от него слова, которых ожидала она так долго, и на которые отчаянно надеялась.

– Более месяца я прожил в беспробудном пьянстве, – восклицал несдержанно Смыковский, – Для чего!? Зачем? Не получая ни спасительного забытья, ни исцеления души, и тем более никакой, пусть даже ничтожной радости, я только сумел уронить себя на самое дно глубокой жизненной пропасти. Уподобившись брату, я чуть не утратил человеческий облик, а значит единственное, что ещё сохранилось у меня.

– Антон Андреевич! – восторгалась Полина Евсеевна, – какое чудо, что Вы переменились вдруг и так сильно, я всякий раз глядела на вас и думала, да разве может вся ваша уважаемая и столь значительная жизнь, свестись к беседам с Андреем, за бесчисленными графинами с наливкой. Голубчик, какое счастье, что вы избавили себя от столь постыдной и неправильной участи! Но что же будет далее? Что станете вы делать теперь, когда сумели вновь обрести себя?

– Как верно вы понимаете меня, – улыбнулся Антон Андреевич, – именно в этом всё и дело. Есть одно обстоятельство, о котором я вспомнил внезапно, и возможно оттого и покончил с позорным пристрастием своим.

– О каком же обстоятельстве вы говорите?

– О том, что подтолкнуло на гибель Анну Антоновну. Ни для кого ведь секретом не осталось, отчего в ту ночь оказалась она в моей комнате. Причиной тому послужило желание спасти Филарета Львовича от кредиторов.

– Да, это трудно осознать, что Анечка осмелилась на воровство, – дрожащим голосом произнесла Полина Евсеевна.

– Признаюсь вам, в самом начале я осуждал ее и бранил даже, за что теперь стыжусь, потому что более всех других, я сам виноват. Если бы только оказался я чуть лучше, проявил понятливость и дальновидность, ее падения не произошло бы.

– А как вы полагаете, Филарет Львович мог знать, что она решилась украсть для него? И не он ли сам направил Анечку на этот ужасный поступок?

– Уверенным быть я ни в чем не могу, – Смыковский задумался на мгновение, – однако от чего-то, безо всякого объяснения, мне представляется, что это было решение, только её одной, а господин учитель исчез из этого дома, оттого что вынужден теперь скрываться от долгов.

– Да, верно всё так, – согласилась Еспетова, – смущает меня, однако шкатулка, пропавшая из ящика вашего стола, кроме Ани взять ее не мог никто, но между тем, и при ней ёё не было. Возможно, она успела передать шкатулку Филарету Львовичу.

– Но это не помогло бы ему совершенно, – поднявшись с кресла, и расхаживая по комнате, размышлял вслух Антон Андреевич, – шкатулка пропала, так и есть, но ведь она была пуста, я сам изъял из нее деньги немного раньше, вечером того же дня.