Post Scriptum

Выпивая несколько рюмок, Смыковский обычно поморщась и встряхнув головой, начинал говорить много и непонятно. То он рассказывал Андрею Андреевичу какие-то истории, то заставлял его вспоминать мгновения из прошлого, особенно из детства, то вдруг смеялся беспричинно и громко, а то и вовсе принимался плакать безутешно с причитаниями. Однако чаще всего он убеждал брата в своей вине.

– Ты даже и представить не сможешь, Андрей, насколько я виноват, – произносил он задумчиво, – я виноват, я вину свою постоянно слышу, как эхо, умоляю ее отступиться от меня, оставить, наконец, мою душу. А она все не уходит, твердит мне в уши – виновен! Виновен!

– О чём ты, Антоша? – с трудом выговаривая слова, всякий раз удивлялся Андрей Андреевич, стараясь сосредоточиться и внимательно выслушать брата, – Погоди! – тут же обрывал он его, – Я только ещё одну, чтобы лучше осмыслить.

Подливая себе наливки, он непременно добавлял и Смыковскому, и отказывался слушать его исповедь до тех пор, покуда тот не соглашался выпить содержимое рюмки до самого дна.

– Я виноват, – продолжал Антон Андреевич, – во всех несчастьях, что забрели в этот дом. Вина моя безусловна и наказанием сполна доказана.

– Говори же скорее, в чем вина! Изливай душу, братец! – терял последнее терпение Антон Андреевич.

– Парфён… – таинственно шептал Смыковский, – Парфён Грошкин… Мысли о нем не оставляют меня, тень его за мной повсюду…

Услышав такое, Андрей Андреевич боязливо озирался вокруг. Удостоверившись, что никого в комнате нет, он смеялся едко:

– Да, что ты братец, это только воображается тебе. Нет за тобой ни тени, ни живого человека.

– Ведь в том то и дело, что живого нет, – опять пугающе произносил Смыковский, – он приходил ко мне денег просить, а я избил его до смерти, и по сей день не знаю, выжил он или мертв. Искать пробовал. Всё без пользы. Будто канул куда-то. А самое скверное, что деньги ему нужны были для дочери больной, он все кричал, что для нее просит, а я не дал!

– Что же ты, Антоша, ирода пожалел, – сердился Андрей Андреевич, – он и жизни-то тебя только случайно не лишил, а ты теперь изводишься, что денег ему не ссудил, опомнись! Разве возможно так помышлять? Тебе его в пору было полиции сдать, его и всю его семью, коли имеется таковая.

– Не понимаешь ты, Андрей, или не желаешь понимать того, что я теперь наверное понял. Выдай я тогда ему денег, пусть даже и из последних, так и не случилось бы того страшного, что со всех сторон меня словно петлей окружило и стягивает. Не погибла бы Анна Антоновна. И Анфиса ещё вернулась бы в мой дом, да не одна, а с Митенькой… Миша исчез бесследно… Мой маленький Миша, который ещё недавно сидел у меня на коленях, путал и прятал важные бумаги на этом столе, взбираясь на кресло, вот это, именно на это, вечно пустующее теперь. Я лишился старшего сына, а судьба младшего остается для меня неизвестной. Увижу ли я его когда-нибудь?.. Хоть когда-нибудь… Полина Евсеевна всё утешает меня, говорит, что Мишенька верно жив и здравствует где-то, но меня тяготят сомнения… Кабы только оно было так, как ей кажется…

– Да, что ты, Антоша, – отмахивался Андрей Андреевич, – ишь ты, нашел, кого слушать! Супруга моя наивна до глупости, чего ей хочется, тому она и верит, да ещё других заставляет. Ты слушай больше меня, я мыслить здраво способен, не то, что она. И я скажу тебе, как любимому брату, сынок твой не может живым быть. Один у него мог быть исход, не утешай себя за зря. Себя обманывать дело пустое, все едино, рано ли, поздно ли, придется смириться с тяжкой истиной.

Антон Андреевич, совсем опьяневший, закрывал лицо руками, отворачивался и плакал безудержно, все еще стараясь возразить.

– А я вижу его порой, то в окошке, то за шторами, а то и вовсе посреди комнаты является он мне, и тут же пропадает.

– То мерещится тебе, – восклицал Андрей Андреевич, – видно ты, Антоша, разум теряешь от горя, ты старайся все же, не думать о сыновьях, может, позабыв о них навечно, заживешь еще счастливо.

Смыковский тем не менее, согласно натуре своей, не находил возможности следовать советам Андрея Андреевича. Не желая забывать детей, он после доверительных бесед с братом, часами бродил по дому, не находя себе места, и даже выпитая наливка, из-за которой бросало его то в ту, то в другую сторону, не способна была ни излечить, ни хоть немного облегчить его душу. Часто по ночам, когда засыпали уже все в доме, выходил он в сад и сидел на скамье, под окном кабинета, измученный хмельными, неясными мыслями, погружался в прерывистую, неспокойную дремоту, не чувствуя даже холода. Там же и просыпался вскорости, но всё ещё не уходил, покуда Фёдор, расчищая утром снег, не замечал его и не приводил обратно в дом. И тогда он падал на постель в своей спальне и засыпал глубоко до следующей ночи.