Post scriptum

Через какое-то время у меня возникла идея новой книги, которую я назвала «На пути к вере». Я хотела соединить в ней материал мемуарный (глава 1: «О моем духовном становлении»; глава 2: «Мои духовные наставники») и музыковедческий, но ориентированный не на профессионалов, а на любителей музыки (размышления о взаимосвязи искусства, музыки и религии – глава 3: «Вера и творчество»; глава 4: «Музыка. Молчание. Тишина. Молитва»). Для меня эта книга была своего рода исповедью. Но я очень боялась приступать к этой работе, а потом долго не решалась отдать ее в печать: я спрашивала себя, имею ли я право рассуждать на нравственные, в какой-то мере даже богословские темы: ведь это же мой личный опыт, нужен ли он кому-то еще?

Снова я обратилась за советом к отцу Георгию. Просмотрев мои наброски и план, он одобрил материал и благословил меня на этот труд. Происходило это в том же его кабинете в Иностранной библиотеке. Помню, я, чтобы скорее добраться до библиотеки, взяла такси, водитель же совсем не знал Москвы и кружил вокруг набережной, а я, сидя в машине (и преодолевая ощущение кошмарного сна – что я никак не могу добраться до него) звонила отцу Георгию, который сокрушался, переживая за меня. И хотя я явно опаздывала и предлагала ему отменить или перенести встречу, он «передвинул» кого-то, кто должен был прийти после меня. Когда я, наконец, приехала, первые его слова были: «Сколько он взял с вас? 200 рублей? Ну, это еще ничего. Я боялся, что вы отдадите всё, что получили!» (Я задержалась, получая в кассе Гнесинского института какие-то оппонентские деньги.) Отец Георгий всегда думал и беспокоился о других, но не о себе.

В конце 2006 года отец Георгий предложил мне выступить на конференции, посвященной памяти отца Александра Меня. Мы решили, что это будет глава моей будущей книги: «Музыка. Молчание. Тишина. Молитва». Однако 13 января произошел трагический случай: отец Георгий сломал плечо. Он не смог присутствовать на конференции, которую сам организовал и подготовил, но в течение всего этого вечера его имя упоминалось выступавшими, и казалось, что он рядом с нами. И конечно, он получал подробную информацию о том, что происходит, по телефону.

А теперь – самые грустные страницы моих воспоминаний. Я, как и многие наши прихожане, присутствовала на последней службе отца Георгия – 23 марта 2007 года. Он уже не мог сам держать чашу, и она стояла на подставке, но во время целования креста к нему, наверное, пришли силы: на последних фотографиях, сделанных именно в этот момент, он буквально излучает любовь и свет.

Когда, лежа в больнице, отец Георгий узнал, какое ему предстоит лечение, он позвонил многим, в том числе и мне (это было 19 апреля). Сейчас мне кажется, что этот звонок был почти прощанием, но тогда мне это не пришло в голову: ведь согласно официальной версии у него был микроинсульт, и мы все надеялись на его выздоровление – не сомневались в этом, так как представить, что отца Георгия не будет, было просто невозможно. Это ощущение поддерживал и тон его телефонных разговоров. Когда я узнала, что он в больнице, я ему 2 апреля позвонила. Он был бодрый, даже веселый, шутил: «Правая рука сломана, левая парализована, что остается?» На вопрос – что с ним, сердце? – ответил: «Для разнообразия – мозги». Но что за этим стояло, я еще не знала.

Однако так получилось, что мне одной из первых стал известен его подлинный диагноз. Дело в том, что моя соседка по дому и приятельница работала в компьютерном диагностическом отделе Института имени Бурденко, где лежал отец Георгий. Она мне сообщила точный диагноз и обрисовала реальную картину и перспективы, добавив, правда, что бывают чудесные выздоровления или продление жизни. Как я теперь понимаю, всё зависело от того, выдержит ли (и сколько сеансов) отец Георгий химиотерапию. Он выдержал только три из десяти.

В последние месяцы я звонила отцу Георгию примерно два раза в неделю, очень боялась помешать, хотя он так радовался телефонным звонкам – ведь он был изолирован от своей обычной, чрезвычайно деятельной, жизни. Он казался бодрым, таким, как всегда. Но иногда у него прорывались болезненные нотки («Лежу, как бревно…»), и тогда становилось ясно, чего стоило ему так держаться.

Однажды, говоря с ним по телефону, я услышала в отдалении детские голоса. Выяснилось, что он на улице, куда его иногда вывозили в кресле-каталке. Я порадовалась, что он может дышать свежим воздухом. Он ответил: «Стараюсь жить нормальной жизнью». И действительно, когда он находился дома, а не в больнице, он пользовался компьютером, писал письма, читал то, что ему присылали. Все мы помним его обращения к прихожанам нашей церкви, которые вселяли в нас столько радости и надежды. Но и боли.