Post scriptum

До того как я стала ходить в церковь Космы и Дамиана, я не была толком воцерковлена (хотя крестилась почти за двадцать лет до этого). У меня не было опыта общинной церковной жизни. Одним из препятствий для меня была исповедь (как, я думаю, для многих, кто не впитал с детства религиозных традиций, – а я выросла в атеистической семье). В соответствии с практикой нашего прихода я писала отцу Георгию письма-исповеди, и он знал о моем прошлом, о том, в чем мне хотелось бы покаяться. Но регулярные исповеди для меня были трудны. Я скорее могла бы исповедоваться самому Богу, чем священнику. Тогда я послала отцу Георгию электронное письмо, в котором задала вопрос: можно ли исповедоваться без слов («Большие мои грехи вы и так знаете, а о мелких и говорить не хочется, отнимать ваше время»). Конечно, это был светский взгляд, но как переходный этап к восприятию таинства исповеди – для меня это было очень важно. Увидев меня в церкви, отец Георгий сказал одно слово: «Можно!» И несколько раз я прибегала к этой форме, и отец Георгий, накрывая мне голову епитрахилью, говорил: «Помолимся вместе!»

В дальнейшем я смогла исповедоваться «словесно». Был однажды комический случай. Я несколько раздраженно поговорила со своим мужем – старым и больным человеком, который почти ничего не видел и очень плохо слышал. Тут же меня охватило раскаянье, и, хотя мой муж, зная мою «взрывчатость» и понимая, какая на мне лежит нагрузка, на меня не обиделся, мне стало настолько не по себе, что я тут же побежала на исповедь к отцу Георгию. Он выслушал меня и сказал задумчиво: «Да, конечно, вам трудно. Если бы вы лет с двадцати его знали». (Это был мой второй муж.) И потом: «Вы, главное, делайте для него всё, что нужно». – «Да я делаю, а потом вдруг такое скажу!» Отец Георгий развел руками: «Ну, Евгения Ивановна!», на что я, неожиданно для себя, сказала: «Да он всё равно не слышит!» Отец Георгий мог бы меня поругать за эту глупость: ведь Бог-то всё слышит, а несправедливые слова вредны не только для того, к кому они обращены, но и для того, кто их произносит, – теперь-то я это понимаю! Но я не услышала никакого назидания: отец Георгий просто расхохотался и отпустил мне этот грех.

Помимо общения в церкви, были у меня с отцом Георгием и творческие контакты. Для этого были объективные причины: Георгий Чистяков – историк и филолог, я – филолог и музыковед. В свое время мы с А.В.Михайловым, о котором я уже писала, организовали в Институте мировой литературы (где он возглавлял отдел теории литературы) первую совместную – филологов и музыковедов – конференцию «Слово и музыка». Как известно, это неохватная проблема, так как, несмотря на большую близость и постоянное взаимное стремление слова к музыке, а музыки к слову, между ними много не только общего, но и различного: одни и те же проблемы (например, проблемы жанра, поэзии и прозы, ритма и т. д.) в музыковедении и литературоведении понимаются по-разному. Попыткой найти общий язык – единый язык гуманитарной науки, специфически преломленный в разных ее сферах, и была эта конференция. После смерти Александра Викторовича эти конференции, теперь уже посвященные его памяти, стали регулярными, проходя то в Консерватории, то в Институте мировой литературы.

На эти конференции я и пригласила отца Георгия. Он сразу согласился и был рад встрече с музыкантами. Ведь он всегда очень любил музыку, рос в музыкальной среде, ходил на концерты, хорошо знал произведения самых разных стилей и эпох[501]. И он сразу понял и оценил замысел конференций.

Отец Георгий выступал четыре раза[502]. Особенностью его докладов было слияние богословской и художественной (музыкальной и литературной) тематики, и это было очень естественно: он так мыслил. Музыку он слышал даже там, где реально ее нет: немая музыка, музыка, которая заключена в слове и возвращается в него, музыка Слова. Это созвучно мыслям А.В.Михайлова о трех состояниях слова – слово «до-словное», вербальное и «за-словесное», приобретающее «трансгрессивный смысл» и уходящее в молчание, возвращаясь к своим истокам. И здесь слово встречается с музыкой. То же – в музыке: «Музыка всякий раз может разуметься как прорывающаяся немота. А смысл, который утверждает себя в музыке, – это тогда смысл, прорывающийся через “не могу” своего молчания. Смысл утверждается – тот, который долго накапливается и настаивается в своей невысказанности и даже более того – в своей невысказываемости»[503].