В этом пасмурном настроении он смиренно мерил шагами комнату, пока вдруг снова не остановился как вкопанный. Оба окна, выходившие на балкон, были распахнуты настежь, и на стекле одной из сильно откинутых рам он уловил отражение, цвет которого говорил о женском платье. Кто-то, стало быть, все это время находился на балконе, и особа эта, кто бы она ни была, поместившаяся между окнами, оставалась невидимой; с другой стороны, потоки уличного шума заглушали звук его шагов и когда он вошел, и когда фланировал по гостиной. Будь этой особой Сара, он тут же получил бы полное удовлетворение. Мог бы одним-двумя ходами навести ее на разговор, исцеливший его от напрасного томления; и даже если бы ничего из нее не извлек, получил бы, по крайней мере, облегчение, обрушив крышу на свою и ее головы. К счастью, не было рядом наблюдателя, готового отметить, — если говорить о мужестве нашего друга, — как даже после столь исчерпывающих рассуждений он все же медлил. Он ждал Сару и приговор этого оракула, но ему пришлось перепоясаться наново — что он и совершил в амбразуре окна, стараясь не высовываться ни вперед, ни назад, — прежде чем потревожить невидимку. Будь это Сара, она непременно ему показалась бы: он был целиком к ее услугам — по первому же ее желанию! И тут недоступная его взору дама и впрямь показалась — только в последний миг обнаружилось, что скрывавшаяся на балконе была совсем иной особой — особой, в которой Стрезер, взглянув пристальнее, когда она, чуть изменив позу, обернулась к нему стройной спиной, признал блистательную прелестницу Мэмми — Мэмми, ничего не подозревавшую, Мэмми, которая осталась дома одна и заполняла свой досуг на собственный манер, Мэмми, с которой, прямо скажем, не слишком красиво обошлись, но Мэмми, погруженную в раздумье, чем-то плененную и пленительную. Сложив руки на балюстраде и отдав все свое внимание улице, она предоставила нашему другу возможность, не поворачиваясь, наблюдать ее и размышлять над создавшимся положением.
Как ни странно, но, понаблюдав и поразмыслив, он попросту отступил назад — в гостиную, так и не воспользовавшись козырем, который держал в руках. Несколько минут он вновь курсировал взад-вперед, словно обдумывая нечто новое, словно встреча с Сарой утратила для него свое значение. Да, если уж на то пошло, значение теперь приобретало другое: то, что он оказался с Мэмми глаз на глаз. Возможность поговорить с нею наедине встревожила его до такого предела, о котором он не думал заранее, в этом было что-то, мягко, но очень настойчиво его затронувшее, и с каждым разом все сильнее, когда он останавливался, дойдя до края балкона, откуда вновь смотрел на Мэмми, сидящую там в неведении. Ее спутники разбрелись кто куда: Сара отбыла вместе с Уэймаршем, Чэд — с Джимом. В глубине души Стрезер не ставил Чэду в вину прогулки с Джимом, оправдывая его заботу об увеселениях зятя необходимостью блюсти приличия, и, доведись ему говорить об этом — скажем, с мисс Гостри, — не задумываясь, назвал бы поведение молодого человека весьма тонким. Однако следующим ему пришло на ум, не чересчур ли утонченно оставить в такую погоду Мэмми в гостинице одну, сколько бы, очарованная этим своим квази-Парижем — олицетворенным для нее в рю де Риволи, — полным диковин и причуд, она ни наслаждалась. Во всяком случае, наш друг признал, а признав, тотчас ощутил, что постоянное давление, оказываемое на него мыслями о миссис Ньюсем, вдруг почти осязаемо упало и ослабело, что с каждым днем он все больше чувствует в этом юном создании нечто необычное и неясное — тайну, которой наконец мог дать толкование. Мэмми владела навязчивая идея — навязчивая идея в добром смысле, и теперь, словно от нажатия пружинки, она встала на должное место. Это открывало перед ними возможность — правда, затрудненную тем, что она появилась случайно и запоздала, — возможность общения, даже дружеских отношений, которыми они до сих пор пренебрегали.