Послушай, это Жизнь

Малышка Лилит, Софи, Софи и призраки. Наши призраки – я, Леся и Джули – мы стояли рядом с ней, мы слились с черной материей, мы бросили ее. Я бросил ее первым. Глупый мальчишка. Я даже не заметил, как потерял Друга.

Где я сейчас? Что со мной? Ты наказала меня, Софи? Ты наказала нас? Меня и Олесю, которая никак не расстанется с твоим домом, с твоей жизнью, со своей памятью и чувством вины. Ты наказала нас.

Мы сами сделали тебя такой жестокой.

Я взглянул на фото еще раз. Черт знает откуда взявшийся лунный отблеск лег на влажный черный глянец. Я смотрел на фото в неуверенном свете ночной лампы и видел нас, вернее, наши тени, нет, призраки. Наши призраки – три невесомые сущности – скрывались в глубине снимка, вот только двое из нас были до сих пор живы.

Живы… Я усмехнулся. Да, пожалуй, медики назвали бы меня живым, но вот философы, особенно идеалисты, – вряд ли.

Я ненавижу переводить лирику, особенно женскую. События уместились бы в пару глав, глубина мысли тоже не впечатляет, зато отстраненных размышлений с излишком, и еще этот, как его там называют критики? Богатый внутренний мир героя. Может, и не богатый, но прописанный до мелочей. В динамике. И претензии на философию. Впрочем, этим сейчас многие грешат. Но это не самое страшное, потому что самое страшное – эти едкие фразы, врезающиеся в мозг.

Я не умру, ты ошибался.

Я просто перестану жить…

И можете не пытать, откуда эти две строчки, – хоть убейте, не вспомню – чей-то перевод редактировал. По-моему, с французского.

Я подошел к окну. Малышка Софи! Как много я бы хотел тебе сказать. «Как много» – избитая фраза, за которой лишь пара слов или даже меньше, или просто туманное ощущение, что нужно что-то сказать, где-то сродни чувству вины.

Мне было грустно и даже больно. На улице чуть распогодилось: медленно выплывала из-за соседнего дома луна, и кое-где даже были видны звезды.

Я подумал, что у меня есть свои Хроники одиночества, что друзей я не терял, а выкидывал, что никогда до конца не разбирался, кто из них действительно чего-то стоит, что в нашей приятельской компании только Димка – Друг. И что я сам виноват.

Я хотел вспомнить всех женщин, которых любил, и не смог – их просто не оказалось. Я попытался перечислить тех, в кого был влюблен – и не смог – их было слишком много. Зачем? Зачем их было так много?

Было уже поздно, и я подумал, что неплохо бы выспаться.

Мерный звук уходящего времени да еще кофейно-никотиновый привкус во рту уносили мою память все дальше, туда, где я, кажется, вообще ни о чем не думал, ведь иначе как бы я наделал столько глупостей?

Помню, как впервые пришла сюда Софи (я тогда еще жил здесь с родителями) мы что-то отмечали, вся наша компания собралась у меня дома. Разбредаться начали только под утро и, конечно, главное слово, которое звучит в 5 утра, – КОФЕ.

Помню, Софи смеялась:

– 8 чашек – это вам не шутки! Саш, достань кружки, стаканы там, не знаю, а я сварю кофе.

– Да, Соф, не надо, там растворимый есть… был, кажется, – но мое сопротивление было неубедительным…

– Э-не, эт не кофе, а водичка будет. И не спорь, сейчас вы все у меня проснетесь, хватит зевать.

Да… я помню этот запах, а еще, как я пытался объяснить маме, что случилось с ее любимым заварным кофе, который я в жизни не пил.

Как странно. Я вполне мог забыть Софи, но не ее кофе. Может, это и есть одиночество?

Новая глава

Все носят маски. Знаю, эти слова уже давно стали прописной истиной, и теперь уже ими никого не удивишь, но… Но для меня это всегда было большим, чем просто слова, это девиз, это кредо, это стиль жизни.

Все играют, претворяются и лгут. Я никому не верю так, чтобы до конца, так, чтобы без сомнений, и не прошу верить мне. Друзья предают, а клятвы любви и верности оборачиваются прахом. Мне говорят: ты заблуждаешься, что ж, вы тоже, так давайте не будем мешать друг другу!

Возможно, это несколько грубо и где-то даже аморально, но я никого не пытаюсь обратить в свою веру. И просто живу. Как там у Шекспира? Вся жизнь театр, и люди в нем актеры? Тогда я играю лицо под маской, а что на ней – решайте сами, только в душу не лезьте. Я же вашу не трогаю.

Надо сказать, что подобная философия пришла ко мне довольно рано, но, что важно, она стала следствием моего поведения (а не наоборот) – я просто никогда не делал двух вещей: не лгал и не говорил правды.

Но вот сегодня утром я смотрел на себя в зеркало и не мог понять: меня многие считали отличным парнем, преданным другом и просто хорошим человеком, а был ли я им когда-нибудь?

Я наблюдал… я наблюдал, как посторонние становились мне друзьями, а родные – посторонними, как в меня влюблялись и меня бросали… как уходили из моей жизни со слезами или улыбкой… и единственный друг – это не моя заслуга, а его. Я даже не заметил, как ушла из моей жизни Софи, как мои родители построили дом, как Марина нашла другого, наверное, более чуткого.

Софи… Ах, если бы знать, что все получится именно так, как много я спросил бы у тебя! Как ты читала души, Соф? Как находила ответы на вопросы, которые мы еще не моги осознать? Как ты смотрела в глаза, а читала мысли?