Последний пророк

Втянув крупную костистую голову в плечи, крепко упершись ногами в землю, стоял шейх Халиль и молчал. Словно древний, тысячелетний пень врос в почву окаменелыми корнями. Его собирались сделать козлом отпущения, принести в жертву. Старый вояка, я думаю, он не разбирался в Коране, не знал нужных фраз. Может быть, вообще не умел читать. Оправдываться было бесполезно. Полный мрачного достоинства, не проронил ни слова. Преданный своим имамом, не хотел участвовать в спектакле. Но его мнением все равно никто не интересовался.

— Мы сражаемся во имя Аллаха, мир ему и благословение, чтобы установить справедливость на земле, утвердить истину, искоренить ложь, угнетение и порочность, — продолжал Абу Абдалла с трагическим укором в голосе. — Но что скажут муджахиды, глядя на такого командира, как ты? Их вера поколеблется, их храбрость ослабнет, их умы будет разъедать сомнение. Ты молчишь, но душа твоя горит в огне стыда, ибо голоса мертвых взывают к тебе. Покайся перед лицом уммы, и будет так, как. сказано в аяте: «Ныне облегчил вам Аллах, Он знает, что у вас есть слабость».

Халиль ибн-Исхак не двинул даже мускулом, не издал ни звука. Примолкшие, потрясенные, стояли муджахиды. Переминались с ноги на ногу, цокали языками, косились друг на друга. Похабно-театральная речь, цитаты, низкий грудной голос — все гипнотизировало их, сбивало с толку. Белая фигура правого и черная — виноватого. Ряды мертвых тел, горечь и шок поражения… Покорное стадо подчиняется умелому поводырю. Как овцы тупые, хуже овец! Быдло, быдло поганое! Такой дешевый обман, такая лапша на уши — и они верят, принимают все, тупоголовые скоты… Хотелось броситься вперед, выкрикнуть: «Что вы делаете! Что же вы молчите! Этот человек спас нас от поголовной бойни! Спас вашего проклятого имама! Он ни в чем не виноват!» Разумеется, я этого не сделал. Даже не потому, что не знал языка. Струсил. Глотал слюну от злости, от бессильного бешенства. Сжимал кулаки. Как в школе, когда на комсомольском собрании клеймили хором Рустика Рахметуллаева, худого, кривоногого и прыщавого затравленного зверька, который открыто, при всех вдруг посмел заявить, что в гибели его брата под Джелалабадом виновна, видите ли, Коммунистическая партия, а не душманы. И она, партия, виновна в том, что таджика Селима Рахметуллаева, восемнадцати лет от роду, послали убивать братьев-таджиков, которых угораздило родиться по ту сторону Государственной границы.

— В последний раз призываю тебя покаяться, брат! — провозгласил Абу Абдалла, воздев руку. — Истинно взываю к тебе: покайся! Ибо гласит аят: «Просите же у Него прощения, ведь Прощающий Он и Всемилосердный». Прошу тебя об этом как друг, как равный пред Господом. Еще не поздно.

Хорошо, достойно держался шейх Халиль. Не оправдывался, даже позы не сменил. Комедия его не касалась. Крепкий дядька, искореженный походами бравый солдат. Старый гриф такой, когтистый. Стоял, спокойный. Все уже знал наперед. Мне бы эту твердость, мне бы такое спокойствие! Не боялся пули, не боялся смерти — и предательства не испугался. Но никто этого не видел, кроме меня. Фигура в черном — фигура в белом. Преступник — судья. Абсурд, который преподносится как нечто само собой разумеющееся. Чем наглее обман, тем легче выдать его за правду. Вот, оказывается, как было в тридцать седьмом году…

— Во имя Аллаха милостивого, Аллаха милосердного, я отнимаю руки свои от тебя, Халиль ибн-Исхак! — Абу Абдалла отступил на шаг и демонстративно убрал руки за спину. — Пусть скажут мусульмане, какой участи ты достоин.

Последняя моя надежда была — «арабские афганцы». Те, что пришли с Халилем, в черной форме. Вот, казалось, сейчас они кинутся на помост, окружат своего командира живой стеной, ощетинятся стволами автоматов… Ну должны же они так поступить, обязаны!.. Нет, нет! Ворчат полушепотом, бросают косые взгляды, сгребают бороды в пятерню. Стадо… и эти — стадо!..

— Ответьте, мусульмане! — жестко, властно, уже без притворного подсюсюкивания потребовал Террорист Номер Один.

Тяжелая, мутная тишина зависла над толпой. Клубилась удушливым дымом, как крепкая ганжа. Затягивала рассудок пеленой сумрака. Сжирала остатки воли, здравого смысла. Я чувствовал физически, как давит на плечи невидимый груз, заставляя сутулиться, сгибая до земли. Словно мы куклы-марионетки были, и наши ниточки крепко зажал в кулаке этот человек, имам. Который знает паскудную человеческую душу лучше, чем сами человеки. Человечки.

— Смерть! — наконец судорожно и тонко выкрикнул какой-то провокатор.

Толпа вздрогнула, будто по ней прокатился электрический разряд, заволновалась.

— Смерть! — отозвались неуверенным басом на другом краю.

И дальше уже легче пошло-поехало:

— Смерть! Смерть! Смерть!

Хором, дружным хором, мы желали казни тому, кто нас спас. И я сам, я тоже кричал! И Томас — Туфик — все.

Удовлетворенный, Абу Абдалла взмахнул ладонью, потребовав тишины. Все звуки мигом исчезли, точно отключился рубильник. Абсолютная власть вождя была восстановлена.