Последний полет орла

Его поддержали одобрительным гулом. Карно обернулся к Ланжюинэ, который уже давно тряс своим колокольчиком. Сивые волосы министра были встрепаны, тонкогубый рот слегка перекошен, тусклые глаза с большими мешками под ними смотрели не мигая. Шум не давал ему продолжать, Карно сошел с трибуны. И на нее тотчас поднялся Люсьен Бонапарт.

– Я предлагаю! – крикнул он, выставив ладонь в сторону Лафайета, вставшего с места. – Я предлагаю составить комиссию из пяти депутатов, которые обсудили бы этот вопрос вместе с министрами и нашли взаимоприемлемое решение.

Лафайет снова сел. Сквозь стихающий гул голосов пробился звон колокольчика; Ланжюинэ положил его на место. Люсьен убеждал председателя вынести это предложение на голосование – ковать железо, пока горячо. По рукам побежала записка, адресованная Антуану Жею; получив и прочитав ее, Жей тотчас поднял руку, прося слова.

– Я прошу председателя вызвать поочередно всех министров, чтобы они объявили со всем прямодушием, считают ли они, что Франция способна выстоять против вооружившейся против нее Европы и что присутствие здесь Наполеона не является непреодолимым препятствием для восстановления мира!

Зал зашумел, соглашаясь; к трибуне уже шел Фуше.

– Министрам нечего добавить к своим предыдущим докладам, – объявил он и пошел назад.

Карно и Коленкур хотели возразить, но Жей прочно обосновался на трибуне и произносил пламенную речь против императора, то и дело прерываемую бурными аплодисментами. Когда он выдохся, Люсьен попытался опровергнуть некоторые его слова, но тут снова вскочил Лафайет:

– Три миллиона французов погибли за десять лет ради человека, который и сегодня хочет воевать со всей Европой! – выкрикнул он громовым голосом. – Да, мы навлекли на себя справедливые упреки – своим излишним упорством! Мы слишком старались ради Наполеона; теперь наш долг – спасти Францию!

Ланжюинэ вынес на голосование вопрос о назначении пяти комиссаров, как предлагал Люсьен Бонапарт. Их выбрали очень быстро, попросту уполномочив руководство Палаты диктовать ее требования министрам. Лафайет вышел к трибуне и вскочил на нее неожиданно гибким прыжком.

– Господа! Впервые за столько лет возвышая свой голос, который еще не позабыли старые друзья свободы, я намереваюсь говорить с вами об опасности для отечества, – начал он. – Настал момент сплотиться вокруг трехцветного знамени – знамени восемьдесят девятого года, знамени свободы, равенства и общественного порядка! Я предлагаю принять постановление о том, чтобы Палата представителей французского народа отныне заседала постоянно, а военный министр, министры внутренних дел, полиции и иностранных дел отчитывались перед ней и сообщали о малейшем изменении ситуации. Любая попытка распустить Палату должна считаться государственной изменой, виновного в таком посягательстве надлежит объявить изменником отечеству и незамедлительно предать справедливому суду!

В зале настала тишина. Над ним как будто пронеслась тень Мирабо: «Идите и скажите вашему господину, что мы здесь по воле народа и выгнать нас отсюда можно только силою штыков…» Ланжюинэ приступил к поименному голосованию; Бонапарт и Карно выскользнули из зала.

«Наполеон прав: во Франции изменились все, кроме Лафайета, – думал Люсьен по дороге из Бурбонского дворца в Люксембургский, где заседала Палата пэров. – Он всё еще говорит о свободе и равенстве! Простому люду плевать на свободу, ему всё равно, кто стоит у власти, лишь бы его оставили в покое и не душили налогами».

Мост Согласия, сложенный из камней от разрушенной Бастилии, перегородили национальные гвардейцы: депутаты защитили себя на случай, если Бонапарт захочет повторить 18 брюмера[36], догадался Люсьен. Ничего, еще не всё потеряно.

С трудом перекрывая своим голосом ропот в зале, Карно зачитывал с трибуны письмо военного министра с докладом о военных ресурсах Франции. О разгроме при Ватерлоо все пэры знали со вчерашнего вечера, на ум приходила поговорка «врет как бюллетень».

– Этот доклад – ложь, ложь по всем пунктам! – раздался голос, привыкший перекрывать пушечную пальбу.

Все обернулись и посмотрели на рослую фигуру маршала Нея в расшитом золотом мундире.

– Под командованием Груши может быть, самое большее двадцать – двадцать пять тысяч человек. От гвардии не осталось ни единого солдата – я командовал ею, я видел, как ее всю перебили, прежде чем покинуть поле боя. Неприятель в Нивеле, у него восемьдесят тысяч человек, он будет в Париже дней через шесть; у вас нет другого способа спасти отечество, кроме переговоров.

Флао тоже вскочил и принялся возражать ему.

– Повторяю! – прогремел Ней. – Спасение только в переговорах! Вы должны вернуть Бурбонов.