Последний Кот в сапогах.Повесть о дружбе и спасении в блокадном городе

А Манана, на мгновение осознав свое горе, вдруг горестно вскрикивала и протягивала к внучке руки, прижимала Майкину голову к своей груди, баюкала ее, как маленькую.

— Ты один у меня тепер!

Потом и Майя заболела. Лежа в полутемной комнате, она попросила Таню посветить на фотографию на стене. Свет от самодельной коптилки вырвал из сумрака лица молодой семьи: маму с совсем маленьким толстеньким Сергеем Ивановичем, Майю и папу.

— А Сережа их почти не помнил, он по ним не скучал… Если они приедут, передашь им это письмо, ладно?

Она достала из-под подушки сложенный пополам листок.

— Май, да ты что! Ты не падай духом, пожалуйста.

Таня испугалась, что Майка умрет, и, как умела, принялась утешать подругу.

— Помнишь, я рассказывала о трех волшебных вещах? Вот прямо сейчас подумай о чем-нибудь хорошем.

— Не получается, — прошептала Майя. — Такая я невезучая.

В ее словах был укор. Неужели не понятно, что не осталось в запасе ни одной, даже маленькой, радости? Все у нее отобрали.

Таня ушла к себе и вскоре вернулась, пряча что-то за спиной. Она подошла к Майкиной постели, выдернула руку из-за спины. На ее пальцы была надета полинялая куколка «би-ба-бо»[17] в красном кафтане и колпаке.

— Я Петрушка баловной, познакомьтесь-ка со мной!

Петрушка прибыл не один. Рядом с ним возник старый приятель Мишутка, не менее облезлый и тоже очень любимый. Крутя головой, он радостно запрыгал на другой Таниной руке.

— А я медведь! Пою, пляшу, большими лапами машу…

У Майи в глазах появился интерес, она потянулась к Мишутке, и вскоре он заговорил ее голосом:

— Петр Иваныч, а давай играть!

— Давай, Михайло Иваныч.

— Посчитаемся! Эни. Бени. Рики. Таки. Турба… Урба… Синти-бряки…

Наверное, талант и был ее главной радостью, которую никто не мог отнять.

Заводские товарищи дяди Георгия вывезли Майю из Ленинграда, когда отправляли своих детей за линию фронта. Она умерла уже на Большой земле[18] от дистрофии. Ее родители тоже не вернулись, они так и пропали в ссылке.

Письмо осталось у Тани. В нем Майя рассказывала, как умерли Серго и дядя Георгий, как сошла с ума бабушка.

«Бебо от себя отбирала последнее, чтобы меня покормить.

Очень жалко ее. Дорогие мамочка и папочка, я пишу вам во время моей болезни. Мне кажется, я скоро умру. Вы мне в последнее время снитесь и даже представляетесь, будто сидите прямо на моей кровати. Простите, я не хотела вас огорчать. Я сама сейчас плачу. Даже весны не дождалась, но ничего не поделаешь».

А Майина бабушка просто ушла в солнечный луч. Манана лежала на полу, по ее седой косе ползали вши. В единственное, не закрытое фанерой окно пыталось заглянуть солнце. Мутное, обклеенное бумагой стекло едва пропускало свет. Но один луч упал на умирающую. Лицо Мананы сразу помолодело и прояснилось, как будто ее душа увидела в этом золотистом столбике выход в чудесный мир и с радостью полетела туда.

— Да, Петенька, это здесь происходило… Соседи, которые сейчас живут? Нет, они ничего не знают, я им не рассказываю. Им хорошо в этих стенах. Зачем людей расстраивать? Но дом все помнит. Конечно, мы и паркет новый положили, и потолок побелили. Но вот эти царапины на пианино, они от осколков. Стекло вылетело при бомбежке…

* * *

Комната так промерзла, что на стене появился иней. Таня весь день провела в постели, свернувшись калачиком и укрывшись с головой. Но холод не оставил ее и там. Он вполз под отсыревшее одеяло и теперь ломил ноги, отбирал последнее тепло.

Вернулась домой мама. Она ходила сдавать кровь для раненых. Вынув из варежки несколько кусочков сахара, мама сказала:

— Смотри, что я принесла. Сейчас приготовим чай.

У нее изо рта в ледяной воздух комнаты выходил пар. Конечно, мама имела в виду не чай, а простой кипяток. От еды давно остались одни названия. Зато кипяток этот будет не с солью, а с сахаром.

У мамы была еще одна хорошая новость.

— Я устроилась санитаркой в стационар! — сообщила она.

— Ты же всегда боялась крови.

— Я ее до сих пор немного боюсь… Ты с утра так лежишь? — мама обеспокоенно потрогала Танин лоб.

— Да… Хотела встать, но вдруг в глазах потемнело. И печку топить нечем.

— Сейчас!

Мама обвела взглядом комнату: ни бумаги, ни деревяшек. Паркет тоже ушел на растопку. Из мебели осталось необходимое, из бумаг — только самое ценное: ее любимые ноты в маленькой этажерке.

Мама взяла эти ноты и разожгла ими огонь в буржуйке. Потом снова подошла к этажерке, на этот раз с топором. Выломав из нее декоративные столбики, вместе с петлями выдрала дверцы, разбила их. Таня смотрела на изящные мамины руки, изуродованные порезами и холодом, на ее длинные музыкальные пальцы и даже не удивлялась, откуда в них такая сила.

Буржуйка наполнила комнату теплом, мама вскипятила на ней воду, налила кипяток в кружки. Когда Таня привстала, перед ее глазами появилось пульсирующее черное пятно. Она заморгала, потрясла головой, но пятно разрослось и, как штора при затемнении, полностью закрыло свет.

— Я ослепла! Ничего не вижу!

— Сейчас, Танечка, сейчас, у меня тоже так бывало, — мама, стараясь казаться спокойной, вложила девочке в ладонь теплую кружку. — Вот, попей…