Последние дни Помпеи

На третий и последний день суда, Главк за убийство, а Олинф за святотатство — были приговорены к смерти. Народ, и во главе всех — эдил Панза, устраивавший игры в амфитеатре, был очень доволен приговором, отдававшим таких отборных преступников на жертву ярости диких зверей. Главк до последней минуты отрицал свою виновность, но оказался бессильным против важности и красноречия египтянина, который даже просил судей разрешить осужденному употребить как оружие против льва тот самый грифель, которым он заколол Апесида, в виду того, что убийство было совершено им в припадке умопомешательства. Олинф должен был выйти против тигра безоружным, потому что он не только не взял назад своих слов, но еще больше клеймил языческих богов. Из залы суда афинянин уже не попал под гостеприимный кров своего друга — Саллюстия, а повели его через форум, где стража остановилась с ним около маленькой двери, рядом с храмом Юпитера. Это место можно видеть еще и теперь. Дверь была устроена так, что, поворачиваясь на петлях посредине, всегда открывала лишь половину входа; в это-то узкое отверстие и втолкнули узника, подали ему хлеба и кружку воды и оставили его во мраке и — как он думал — в одиночестве. Главк был так внезапно оторван от радостей счастья и богатства и низвергнут в бездну унижения и ужаса предстоявшей ему кровавой смерти, что не мог еще придти в себя думая, что он находится под давлением тяжелого кошмара. Его здоровый от природы организм осилил яд, большую часть которого он, к счастью, не допил; сознание и способность ощущения вернулись к нему, но тяжелое нервное состояние еще продолжало его угнетать. Благородная греческая гордость и мужественное сердце помогли ему превозмочь недостойный страх, и в заде суда он спокойно встретил приговор. Но сознание своей невиновности было не достаточно для него здесь — в темнице, чтобы держаться так же бодро, как на суде, где его возбуждало присутствие посторонних. Он почувствовал, как начала его пробирать дрожь от тюремного воздуха. Избалованный с детства, он не был закален для предстоявших ему испытаний и не знал до сих пор ни горя, никаких превратностей судьбы. Та самая толпа, которая провожала восторженными кликами его нарядную колесницу, когда он прежде ездил по улицам Помпеи, — встречала его в последние дни со злорадным шипением; сотоварищи его веселых пирушек теперь выказывали ему холодность и отворачивались от него. Не было ни одного человека, который бы поддержал и утешил бедного чужеземца. Из этой темницы он выйдет только за тем, чтоб принять позорную мучительную смерть на арене. А Иона?! И от нее он не услышал ни одного ободряющего слова, не получил ни одного сострадательного письма! И она покинула его! Значит, и она считала его виновным, и в каком же ужасном преступлении — в убийстве ее брата! Главк заскрежетал зубами и громко застонал, — и вдруг страшная мысль мелькнула в его мозгу: а что, если в том состояния помешательства он в самом деле совершил убийство, только вполне бессознательно!? Но так же быстро, как пришла эта мысль, она и исчезла, потому что, несмотря на туманное представление обо всем бывшем, в его памяти отчетливо запечатлелись некоторые подробности: сумерки в роще Кибеллы, обращенное к небу бледное лицо мертвого Апесида, и сам он, рядом с ним; потом внезапный удар, сваливший его на землю возле убитого. Нет, нет, он убежден в своей невиновности! А когда он стал припоминать причины, которые могли подать повод страшному, таинственному египтянину воспылать к нему жаждой мести;-то он сознавал, что сделался жертвой коварной интриги, опутавшей, вероятно, и Иону. При этой мысли он громко вздохнул. Из глубины отозвался какой-то голос на его вздохи:

— Кто мой сотоварищ тут по темнице в эти ужасные часы? Афинянин Главк, это ты?

— Да, так звали меня во дни моего счастия, но теперь у них, может быть, есть другое для меня прозвище. А ты кто, незнакомец?

— Олинф, сосед твой по заключению и по суду.

— Как? Тот самый Олинф, которого называли безбожником? Или, может быть, людская несправедливость довела тебя до того, что ты стал отрицать божественное провидение?

— Не я, а ты, по настоящему, отрицаешь — Единого Истинного Бога, — сказал Олинф, — Того, Чье присутствие я ощущаю здесь близ меня, в темнице, Чья улыбка озаряет этот мрак. На пороге смерти, мое сердце напоминает мне о бессмертии, земля отступает передо мной, чтоб приблизить меня к небу.

— Скажи мне, — внезапно прервал его Главк, — во время разбирательства дела не твое ли это имя я слышал наряду с именем Апесида? Считаешь ли ты меня виновным?

— Один Господь только может читать в сердцах, но мое подозрение касается не тебя.

— Кого же?

— Я подозреваю этого обвинителя — Арбака.

— Неужели так? Тогда ты возвращаешь меня к жизни! А почему именно ты подозреваешь Арбака?

— Потому что знаю злое и лукавое сердце этого человека и знаю, что он имел причины бояться убитого.

И Олинф сообщим Главку уже известные читателю подробности, сказав под конец: