Последние дни Помпеи

— А я видел его с час тому назад, — сказал другой. — Он шатался, идя по улице, и что-то бормотал про себя, точно так, как его описывает египтянин.

— Это подтверждает показание; должно быть верно… Во всяком случае, грека следует отвести к претору. А жаль! такой молодой и такой богатый!.. Но преступленье неслыханное: жрец Изиды, в своем священном одеянии убит, да еще у подножия нашего древнейшего храма!

— В тюрьму его! Прочь его! — закричали в толпе, и из-за шума народа вдруг раздался чей-то звонкий голос:

— Вот и не нужно будет теперь губить гладиатора для диких зверей!

Это была молодая девушка, которая уговаривала Медона попросить сына выступить против тигра на предстоящем празднике в амфитеатре.

— Да, да, теперь будет пища для зверей! — закричали многие из толпы, совершенно утратившей всякое сострадание к несчастному обвиняемому. Его молодость и красота делали его еще более подходящим для арены.

— Принесите какие-нибудь доски или носилки, если есть под рукою: нельзя же тащить жреца, как какого-нибудь гладиатора, убитого на арене, — сказал Арбак.

Несколько человек удалились за носилками, а близстоявшие положили тело Апесида с набожным страхом на землю, лицом кверху. В эту минуту какая-то высокая, сильная фигура пробралась сквозь густую толпу народа и христианин Олинф остановился против египтянина. Но глаза его сначала обратились с невыразимою скорбью и ужасом на окровавленную грудь и обращенное к небо лицо, сохранявшее еще следы насильственной смерти.

— Убили! Рвение твое довело тебя до этого! Может быть, они узнали твое благородное намерение и поспешили убить тебя, боясь своего разоблачения?

Тут он поднял голову и, остановив на египтянине долгий, пронизывающий взгляд, протянул руку и сказал глубоким, громким голосом:

— Над этой юной жертвой совершено убийство. Кто убийца? Отвечай мне, египтянин, потому что я думаю, что это — твое дело!

При этом брошенном ему прямо в глаза обвинении, Арбак изменился в лице, но только на секунду; в следующий же момент черты его приняли выражение негодования и он гордо заявил:

— Я знаю дерзкого, который меня обвиняет, и знаю также, что побуждает его к этому. Мужи и граждане! этот человек — назарянин и притом самый вредный изо всей шайки, что же удивительного, что он в своей злости даже египтянина обвиняет в убийстве египетского жреца!

— Это верно, верно! я знаю эту собаку! — закричало несколько голосов. — Это Олинф, христианин, или, вернее, безбожник, потому что он отрицает богов!

— Успокойтесь, братья мои, и выслушайте меня! — с достоинством начал Олинф. — Этот убитый жрец перед смертию принял христианство. Он открыл мне волшебные фокусы египтянина и обманы, совершаемые жрецами в храме Изиды, и собирался вывести все это на чистую воду, во всеуслышание. В самом деле, кто стал бы преследовать его, этого безобидного иноземца, не имевшего врагов? Кто стал бы проливать его кровь, если не один из тех, которые боялись, что он выступит против них? А кто должен был более всего бояться его разоблачении? Арбак, египтянин!

— Вы слышите, вы слышите: он порочит жрецов! Спросите еще, верит ли он в Изиду?

— Верю ли я идолу? — смело сказал Олинф, и на ропот, пробежавший в толпе, безбоязненно продолжал:- Отойдите вы, ослепленные! Это тело принадлежит нам, последователям Христа, и нам подобает отдать ему, как христианину, последний долг. Я требую этот прах во имя Великого Творца, Который призвал его дух.

Слова эти были сказаны таким торжественным и повелительным тоном, что присутствующие не решились громко выразить ненависть, которую они питали к назарянам: все с напряженным вниманием следили за этой многознаменательной сценой. Темный фон деревьев, просвечивающие изящные очертания древнего храма на заднем плане, освещенном колеблющимся светом факелов, а впереди залитое ярким лунным светом тело убитого. Вокруг — пестрая толпа, представлявшая разнообразие лиц и выражении; немного поодаль, безумная, поддерживаемая стражей, фигура афинянина. На первом же плане два главные лица — Арбак и Олинф. Египтянин, выпрямившись во весь свои высокий рост, возвышался над толпой целой головой, сдвинув брови, с легким подергиванием губ, стоял он, сложив на груди руки, с выражением презрения на неподвижном лице. Христианин, полный достоинства, протянув левую руку к убитому другу, а правую к небу, стоял с величавым спокойствием и с печатью скорби на изборожденном морщинами челе.

Центурион выступил опять вперед и обратился к Олинфу с вопросом:

— Есть у тебя какое-нибудь доказательство против Арбака посильнее твоего личного подозрения?

Олинф ничего не отвечал; египтянин язвительно улыбнулся.

— Ты требуешь тело жреца, потому что он принадлежит, говоришь ты, к назарянской секте?

— Да, так, как ты говоришь.

— В таком случае, поклянись этим храмом, статуей Кибеллы, древнейшей святыни Помпеи, что он принял твою веру!

— Напрасное требование! Я отрицаю ваших идолов, я отвращаюсь от ваших храмов: как же могу я клясться Кибеллой?