Последняя из Лунных Дев

«Одуванчик… Для жизнестойкости.

Дорогая моя Лиззи!

Похоже, нам доведется расстаться раньше, нежели это ожидалось. Но тебе не стоит из-за этого грустить. Каждому из нас дается свой маленький срок, и свой я, похоже, уже израсходовала. В чем-то моя доля была труднее, чем у некоторых, но в чем-то и слаще — в том, о чем многие даже не задумываются. Сказать, что у меня нет никаких сожалений, было бы неправдой. В конце концов, каждый наш выбор имеет последствия, и будь у меня возможность вернуться назад, я бы в чем-то свой выбор изменила.

В финале успешно прожитой жизни необходимо испытывать нечто вроде умиротворения: когда знаешь, что отдал все то, что должен был отдать, что любил, когда волен был любить, что не оставил после себя ничего недосказанного и незавершенного. И с этой, последней главой у меня не останется, по крайней мере, никакой недосказанности.

Но речь сейчас идет не о моей истории жизни, Лиззи, а о твоей. Каждый из нас приходит в этот мир, чтобы поведать свою историю, и перед каждым есть книга с пустыми страницами, которую нам надлежит заполнить. Как именно мы сочтем нужным их заполнить — зависит от нас. Но заполнить их мы все равно должны — своими ли фактами и истинами, или чьими-то еще.

Судьба вообще не слишком щедра к женщинам — но у таких, как мы, она всегда выпадала в особенности тяжелой. Нас одновременно и чтили, и поносили, искали нашей мудрости — и отвергали за инаковость. Нас изгоняли и преследовали, пытали и уничтожали, извечно обвиняли нас во всем — в падеже скота и в неурожаях, в грозах и градах, и в мертворожденных младенцах. Мы помним времена, когда ведьм сжигали, — и эта память научила нас быть осторожными, держаться всегда особняком и никому не доверять.

Однако эта жизнь особняком имеет свою цену, которую я очень хорошо знаю. И на протяжении лет я наблюдала, как эта цена сказывается на тебе. Сколько я тебя помню, ты всегда старалась быть незаметной — „играла по скромному“, как сейчас говорят, — боясь ставить всех прочих в неловкое положение.

Мир всегда опасался непохожих на других, исключительных женщин — видя в них самые могущественные создания. Он предпочел бы держать нас в тени и забвении, где нет надобности признавать наши особые дары. Но мир не вправе держать нас в тени, Лиззи. Во всяком случае, без нашего собственного позволения. В какой-то момент мы должны вмешаться в ход всеобщей истории и громко заявить о себе.

Все остальное — лишь полжизни.

Разумеется, это будет не просто. Выйти на свет вообще никогда не бывает легко, но это то, к чему все мы изначально призваны. Найти собственную истину — какой бы она ни была — и жить по ней без сожалений. Каждое поколение несет на себе некое бремя, и у тебя почти наверняка имеется свое. Но ты никогда не будешь одинока. Когда жизнь трудна, когда душа твоя иссушена, ищи поддержки в собственных корнях, — как одуванчик, засушенный здесь, между страницами, — и вспоминай о тех, кто был до тебя, об их силе и способности к восстановлению, об их отказе оставаться в тени и никого не раздражать.

Как бы хотелось мне сказать, что я тоже отношусь к тем сильным, устойчивым к ударам судьбы женщинам, что я всегда жила в соответствии с собственной правдой. Но это не так — вернее, это было не так, когда как раз имело наибольшее значение. То, что я тебе поведаю, я не рассказывала никому и никогда. Я скрывала это от всех, заперев в самых потаенных уголках своей души. Но в этом большой урок — для тебя, Лиззи, урок, — который я обязана до тебя донести, пока не закончилась эта книга…»