Последнее время

– Ушла сразу, край трех полей посекла и в лесу выбила просеку. В просеке – ни зверя, ни птицы. Вокруг-то полно, как на гон идут, ужас. Бурые шалят.

Строги зашелестели накидками, Юкий, хмурясь, спросил:

– Дразнили?

– Боги спящие, ни в коем случае. Мерзон – птен сложный, но с пониманием же, как и все. Он с Оксиной в пруду отношения укреплял, ну знаете, как сейчас у малых – сразу не единиться, растить особые отношения две луны, друг друга не трогать. Молодые, дурные, придумывают ерунду всякую.

Озей смущенно усмехнулся, вспомнив, как сам три лета назад измучил Шивий рассуждениями об особой людской чистоте, пока она не вправила его в себя в разгар пламенной речи о разрастании и счастливом отслоении верхней души от нижней и от воздержанного тела, а после всерьез предупредила, что так недолго огрести помимо железистого отравления еще и проклятье на обе души, причем не только от птахи, но и от природы-матери, которая не терпит утех без утешения. Озей тогда немножко обиделся, но Шивий поверил. Она, очевидно, говорила словами Сылвики, но была умная и добрая, такой и осталась, и очень повезло ялу Бобров, в который Шивий вышла замуж. И птенов Озей учил не обижать птах ни привязчивостью, ни пустым раздразниванием. Но какого птена чужие слова правильно жить научили? Всё же проверить надо. Проверят, отрыдают, разбегутся, сбегутся, полюбятся, успокоятся. Разрыв, сжатие, порядок. Всё как положено.

– И хорошо в этот раз, что не единились. Бурых увидели сразу, спрятались, догадались не шугать. Трое бурых было. Выгнали к пруду пару оленей, пораненых, и порвали. Всё не съели, бросили. И воду пить не стали, ушли.

Юкий сказал:

– Хорошо, что догадались. Всем скажи, чтобы не шугали и с хищниками не разговаривали. Не надо пока в чащу ходить.

– Матка с детьми? – хмуро уточнил Вайговат.

– Нет, в том и дело. Матка и два самца, взрослый и двухгодка.

– Не бывает, – отрезал Вайговат.

Озей почесал щеку, но говорить ничего не стал. Юкий кивнул ему вроде одобрительно и предложил выступить Моке.

Мока, уставившись в покусанные металлическими ветвями и кислыми растворами руки, рассказал привычно куцыми до полной непонятности выдохами, что железная роща сверху ржавеет, внутри беднеет, в железной основе угольные и даже рудные вкрапления, годность все меньшая. Половину заготовок выкинули.

– Полив растворами усилили впятеро, за предел уже, ну и урожай вытягиваем и подрезаем сами, – пробурчал Мока и угрюмо признался: – Скоро целиком все делать придется. Самим.

– Запрещено же, – напомнил глуп Вайговат.

Мока поднял на него глаза, усмехнулся и снова уставился в ладони.

Мурыш сказал в пространство:

– Одного Патор-утеса нам мало, будет мно-ого новых. Каждая кузня в небо вознесется. И заполыхает.

– А что делать, если земля не дает? – спросил Мока спокойно. – Не дает сама, значит, и наказывать не должна. Да ей и плевать. И на это. И на нас.

– Слова такие не выпускай и из головы убери, – посоветовал Юкий.

Мока провел рукой от головы и стряхнул пальцы, будто птен.

Юкий, посмотрев на всех, проговорил:

– Опять на кость и кремний перейдем, коли надо.

Мурыш уныло спросил:

– Кремний ладно, а кость где взять? При позапрошлом Арвуй-кугызе забой под это прекратили и перестали костяные стада выращивать.

– Как перестали, так и заново начнем, надо будет. – Юкий пожевал ус, будто забирая почти вылетевшее наружу слово сомнения или опасения, и кивнул Вайговату. – Ладно, летим дальше.

Вайговат попробовал было объяснить сперва про железо и про бурых, которые не ходят втроем, тем более не бывает, чтобы два самца, а Мерзон глуп просто, какая ему вера. Туговат Вайговат, что скрывать. Зато с чутьем. Особенно он чуток к настроению старших. Тем и жив, за то и нелюбим. И сейчас тоже Вайговат не столько сообразил, сколько почуял, как неудовольствие и раздражение строгов и старцев пропитывает воздух подобно тому, как вода тяжелит невесомый войлок, и с усилием перешел к рассказу, которого от него ждали.

Рассказ был излишне подробным, и каждая подробность Озею уже была известна. К тому же птицы окончательно обнаглели и то ли увеличили громкость, то ли подвинулись вплотную к Кругу строгов. Да и не слишком хотелось Озею слушать про то, чем он второй день любовался до боли в грудине. Горох весь высох, репа, брюква и прочие корнеплоды почернели, зерно если и спасем, то где-то треть, и то недоспел, который шел в основном на возгонку и лечебные нужды. В хранилищах грибок и плесень невиданной формы и цвета, как васильки, тоже Юкий расскажет. Но понятно, что такого не бывало никогда.

Последние слова Вайговат прокричал, потому что на оглушительный уже птичий грай сверху упало еще торжествующее карканье: пара больших черных воронов плавно и почти не шевеля крыльями, будто в водовороте, кружилась над поляной, на которой заседали строги.

Вайговат подышал, бурча, содрал с ноги бегунок, вскочил и швырнул в воронов. Не попал, конечно, хотя бегунок подлетел куда выше, чем ожидал Озей, да и упал не так далеко. Вайговат, косолапя, сходил за бегунком, поднял, вернулся на лавку и принялся обуваться.