Последнее время

Это было не хотение, какое поднимают птахи в теле, не алчность узнавания, возникающая от вдруг понятого урока, не колебание второй, тонкой души, будто в лад общей песне. Это было словно напоминание о чем-то очень теплом и хорошем, случившемся, оказывается, в жизни Кула – и забытом. Теперь он не то что вспоминал, но касался, как жаркой печки с мороза.

– Поэтому мы и просим помочь найти Чепи, – сказал Эйди, вздохнул и добавил: – Или трехсмертник – если ты согласишься принять письмо и передать его Чепи, когда появится. А до того уйти не можем. А больные ждут.

– Я соглашусь, – сказал Кул, слегка удивившись, что Эйди вдруг объясняет все заботой о неизвестных ему и Кулу людях, хотя недавно упирал на куда более прозрачный вопрос чести и обязательности. – Сейчас уже дойдем, вместе посмотрим. Нет-нет, сюда почти никто не ходит, не прячьтесь.

Эйди сообщил, что они обязаны быть быстрыми и малозаметными. Не все получатели и отправители посылок и писем хотят, чтобы другие знали о том, что́ они отправляют, а порой и о том, что они вообще что-то кому-то отправляют. Кул даже предложил письмарям, коли так, подождать на сыроварне, куда точно никто не зайдет, пока Кул не поищет трехсмертник в Смертной роще. Эйди решительно отказался, Ош тоже. Тогда Кул молча протянул ей несколько запасных лоскутов. Ош сразу поняла, приняла, помяла и разгладила в руках, сказав: «Очень хорошие» – так, что от головы к ребрам Кула снова спустился надреснутый звон, – и принялась наматывать рукава. Эйди что-то пробормотал, Ош, покосившись, стащила и впрямь грязноватый лоскут с голени и метнула на угли. Ткань побелела, почернела пятнами, вспыхнула и сгорела со странным тревожным запахом – не костра, а пожара или даже нынешней негасимой беды, так и пованивающей от леса.

Кул, пользуясь случаем, подвязал дополнительный ремень, пропустив его между ног, и замер. Стало очень странно и неудобно. Ош подошла, спокойно и решительно стянула с него ремень, двумя движениями перекинула через бедра, свела концы, сунула Кулу в руки и отошла. Кул отдышался, радуясь, что тело не успело отреагировать, на всякий случай примял промежность кулаками, присмотрелся к ремням, понял, кивнул, затянул и осторожно сделал несколько шагов. Стало удобнее.

Они пошли к Смертной роще, потому что Кул вспомнил странные блуждания Чепи, на которые так решительно откликнулись старцы. Они поверили, что Чепи в запретном и неприятном для мары месте ворожит на приваживание то ли страшно далекого и почти незнакомого Лося, то ли, что вероятней, Кокши из Змеиного яла, самого молодого и самого красивого шувырзо, волынщика, про которого судачили самые наглые птахи мира и которого пьяная Чепи еще весной обещала поймать и заставить надуть ее туже пузыря волынки, а потом выдолбить три раза домокра и три раза досуха – про это даже сложили песню, которой изводили Чепи, пока Мать-Перепелка не цыкнула.

Но если подумать, понятно, что Чепи не требовалось приваживать ни Кокшу, ни Лося, ни кого бы то ни было. Чепи можно было избегать, к ней можно было не приближаться – и с этим никакая привада не справлялась, даже Кул знал. Но если Чепи оказывалась рядышком с тем, с кем хотела единиться, этот человек вне зависимости от занятости, возраста, пола и способностей к единению покорно принимал неизбежность.

Тогда, в роще, Кул этого не уразумел – слишком разозлился.

Обстоятельства появления на земле мары Кул старательно забыл, но рощу обходил стороной, Чепи заметил там случайно и более соваться к лиловым деревьям не собирался. Но нет, велели прийти, под руки, считай, держали и допрашивали, точно преступившего. Будто подчеркивая, что он перед всеми отвечает и никем не защищен.

По злобе Кул и не задумывался о причинах допроса и о сути подозрений, которыми мучили Чепи. От Кула она брезгливо воротила нос, а раз он ей неинтересен, то и она ему неинтересна, и мало ли кто кому представлялся в липких снах.

Почему противоречия не заметили старцы, тоже можно понять. Они, сообразил Кул, давно чувствовали испарения волшбы, шедшие от Чепи, но объясняли их только тем, чего всегда от Чепи ожидали. А она, оказывается, жила не только утехами и потехами, а и еще чем-то странным и благородным – и кому-то очень далекому это странное и благородное обещала. Видимо, давно. И, видимо, это обещание Чепи в роще и исполнила.

Конечно, и благородство, и верность обещаниям плохо сочетались с Чепи. Но повода сомневаться в словах письмарей у Кула не было. Зачем им врать-то?

Кул попробовал узнать у Эйди, кто именно написал Чепи, но тот сурово заявил, что такая тайна особенно важна для письмарей, закрыта клятвами и таким жестким заклинанием, которое не снимается даже смертью. О чем написано в послании, он тоже рассказать отказался, хотя явно знал: строчки на листочке были открытыми, и если Эйди умел разбирать письмо так же легко, как мары умеют разбирать узор вышивки на воротнике, то давно должен был выучить каждое слово.