Последнее время

Напоказ ее жена не выставляла, пыталась укрыть эту особенность длинным тонким покрывалом, – как Кул сейчас, но осознанней. Руки у нее были неуютно голыми, но штанины оставались неприкрытыми – и позволяли представить остальное.

Впрочем, дрожь от копчика к затылку Кула прошла еще до того, как он разглядел ремни, – или до того, как понял, что́ такое он разглядел.

– Урожая и помощи богов тебе, – сказал муж слегка каркающе, как все шестипалые и бесштанные – этот, правда, был, как и жена, в штанах, но не в степных и не как у мары. Штаны были грязноватыми и пошитыми из промокаемой и рвущейся ткани. Пещерный дикарь как есть.

Он смотрел выжидающе, жена тоже. Кул запоздало, но все-таки сообразил, поздоровался в ответ и предложил сесть у костра, над которым побулькивали котелок с похлебкой и отвар душицы. В силовых мисках они сварились бы вмиг, но на углях было интересней и вкуснее.

Присев, жена сразу склонилась к огню и затряслась, плотнее кутаясь в покрывало, будто вошла в тепло с мороза, который долго терпела. Муж, виновато покосившись на нее, выудил из такой же дикарской, как вся одежда, сумки хрустящий белесый мешочек, растянул завязки, извлек оттуда несколько бурых ленточек в белых прожилках, одну сунул жене, остальные протянул Кулу. Жена немедленно вцепилась в ленточку зубами. Кул нерешительно посмотрел на протянутую руку. Кажется, от ленточек и пахло гарью, которую Кул почуял уже давно. Копченое что-то, видимо.

– Угощайся, – сказал муж. – Это мясо.

Он сказал что-то непонятное, увидел, что Кул не понимает, подумал и хрюкнул.

– А, свинья, – сказал Кул, кажется, не сдержав ужаса. – Это же яд, как вы…

Замолчал, устыдившись, вскочил и побежал в сыроварню, быстро прогрохотал по корзинам и посуде, вернулся и протянул мужу миску с вяленой рыбой, сырными шариками и плющеным горохом.

– Угощайся пока этим. Похлебка и отвар сейчас дойдут.

Муж принял миску и тут же протянул ее жене. Миска замерла между ними. Оба смотрели не на миску, а на Кула. На его штаны. Покрывало упало, и он стоял перед незнакомыми людьми полуголый.

Кул смутился, пробормотал что-то невнятное и принялся закрывать торс лоскутами. Муж и жена накинулись на еду, старательно не глядя в его сторону. Вежливые, хорошо. Муж отвлекся только, чтобы еще раз показать Кулу мясо свиньи и, убедившись, что тот не намерен пробовать, убрать в сумку.

Одевшись, Кул еще раз сбегал за мисками и разлил гостям похлебку. Муж пробовал протестовать, а жена смирно ждала результата переговоров, полузакрыв глаза и вцепившись в края миски побелевшими пальцами. Кажется, она потихоньку вдыхала пар и была занята только этим. И хлебать начала, как только муж сказал «Ну хорошо», хлебать быстро и жадно, обжигаясь и смаргивая брызнувшие слезы.

Они ели, а Кул смотрел. С неожиданной для себя гордостью. У мары мало кто готовил отдельно и мало кто считался особенным поваром, еда была общей и одинаковой, появлялась сама. В праздники готовили все вместе, не разбирая, где чье, и выделяя лишь особые умения пивоваров и бражников. Совсем отказаться от общей еды Кул не мог, да и продукты все равно брал в основном с общих полок. Но сейчас гости ели его стряпню, только его, ели жадно и с удовольствием. И он этим не хвастался, а просто знал.

Было приятно.

Оторвавшись от миски, муж длинно рыгнул, засмеялся и вдруг, будто смутившись, отставил похлебку, вскочил и сказал, поклонившись на манер мары:

– Меня зовут Эйди, это Ош. Мы благодарны те- бе, юный спаситель.

Кул, не удержав улыбки, сказал:

– Меня зовут Кул. Рад встрече.

Вставать он не стал, чтобы не кланяться. Небо могло обидеться, если поклонялись кому-то, кроме него.

Эйди, кивнув с улыбкой, сел и вернулся к трапезе, глотая и жуя уже менее торопливо. Он бормотал при этом, негромко, но так, чтобы Кул слышал, как вкусно и какая сладкая свежесть в этой похлебке после опостылевшей горчинки. Кул без настойчивости, но обозначил, что готов получить самое ценное для сидня сокровище путника – рассказ о том, откуда тот и как сюда дошел. Эйди заметил это, выдернул из миски лопатку, проворно объел и обсосал ее, выпил остатки похлебки, провел рукой по бороде, животу и сердцу, показывая, что сыт, доволен и благодарен, отставил миску, извлек из сумки белесый кусок ткани с неестественно прямыми краями, ткнул в нарисованные поперек узоры и спросил, понимает ли их Кул.

Кул пожал плечами. С чего бы ему понимать значение чужих узоров? Они для того и придумываются, чтобы их только свои понимали.

– Это сообщение, – сказал Эйди. – Когда я тебе что-то рассказываю, это сообщение. Но можно не рассказать, а начертить такими вот узорами, и каждый понимающий их получит сообщение такое же точное и подробное, как если бы я рассказал его голосом слово в слово.

– А, письмо, – вспомнил вдруг Кул, нечаянно вложив в слово то презрение, какое у мары всегда сопровождало это понятие.

Ему стало чуть неловко, но Эйди как будто не заметил.