Последнее танго

– Какую? – страшно удивился Воля.

– Лещенко перестань крутить, белогвардейца и фашистского прихвостня.

– Так я не знал. – Воля Смирнов немедленно понял, сколько лет можно получить по любому пункту предъявленного обвинения.

– Я тоже когда-то не знал, – миролюбиво сказал старший, – а потом мне старшие товарищи разъяснили. Сдай антисоветчину.

Воля достал из шкафа пять пластинок Лещенко.

– Пошли на лестницу, только молоток возьми.

Они вышли на площадку, и старший молотком расколол пять черных дисков.

– Это чтобы ты не думал, Смирнов, что мы их себе забираем. Не был бы ты фронтовиком, поговорили бы по-другому.

Радиола замолкла, но в сорок шестом вернулся после госпиталя домой любимец двора, певец и аккордеонист Боря по кличке Танкист. Каждый вечер он выходил с аккордеоном во двор, играл Лещенко. И приплясывала бесшабашная мелодия „Чубчика”. И ребята танцевали под нее, а не под песни в исполнении Бунчикова.

Теперь я понимаю, что знаменитый дуэт – Бунчиков и Нечаев – пел весьма прилично. Иногда на волнах радиостанции „Ретро” они вновь приходили ко мне, и я слушал их песни с ностальгической грустью. Но тогда я не любил их. Особенно после 1947 года, когда „здоровые силы советского общества вывели на чистую воду безродных космополитов”. Каждое утро Бунчиков и Нечаев провожали меня в школу сообщением о том, что „летят перелетные птицы в осенней дали голубой”. А вечером они мне бодро пели о том, как „едут, едут по Берлину наши казаки”. Но мы хотели слушать Лещенко. На Тишинском рынке из-под полы испитые мужики продавали его пластинки, которые неведомым путем попадали к нам из Румынии, но стоили они от 100 до 200 рублей. Для нас, пацанов, это была неподъемная цена.

У моего дружка и коллеги по боксу, а ныне известного писателя Вали Лаврова была трофейная установка „Грюндиг”, на которой можно было записывать пластинки. Но для этого требовалось раздобыть рентгеновскую пленку. Лучшей считалась немецкая желтая „АГФА”, ее продавали нам больничные санитары по два рубля за штуку. Использованная, с изображением болезней легких, опухолей желудка, стоила на рубль меньше. Валя записывал нам песни Лещенко, но репертуар был небогатый. Оговорюсь сразу, писал он нам запрещенные танго совершенно бескорыстно, так как считал, что торговать „ребрами” дело недостойное.

По воскресеньям мы ехали до метро „Аэропорт”, а потом на трамвае до Коптевского рынка. Там располагался лучший в Москве музыкальный ряд. Настоящие пластинки стоили невероятно дорого, но мы покупали „ребра”. Нас консультировали друзья Вали Лаврова, уже тогда среди пацанов считавшиеся крупными музыкальными коллекционерами, Юра Синицин и Слава Позняков. Они безошибочно на глаз определяли качество записи. С ними консультировались даже солидные коллекционеры. Мы мечтали накопить денег и купить подлинные пластинки Лещенко, записанные перед войной рижской фирмой „Белаккорд”. Но мы были еще пацанами и копили эти деньги, отказываясь от кино и мороженого.

Сегодня я часто думаю о том, почему нам все это запрещали? Кто конкретно в доме на Старой площади подписывал бумаги, определяющие, что мы должны читать, что смотреть в кино, под какую музыку танцевать и что носить? Когда-то один партдеятель, с которым я беседовал о роли комсомола в Великой Отечественной войне, угощая меня чаем с сушками, сказал, что они свято выполняли указания Сталина. Но мне все-таки не верится, что человек, руководивший огромной страной, занимался бы пластинками Лещенко. Хотя все может быть. Кто знает, о чем думал автор бессмертного труда „Марксизм и вопросы языкознания”.

…Давно канули в забвение партбоссы со Старой площади, запрещавшие слушать танго Лещенко. Сегодня их имена можно разыскать только в архивах.

А песни русского шансонье живут в памяти тех, для кого в далеком сорок пятом они стали узенькой щелочкой в железном занавесе.

И пока мы живы, мы вспоминаем его песни…»

То ли правда, то ли БРЕД!

Появление очередной выдумки о тебе вызвало улыбку даже у меня, до недавнего времени очень болезненно реагировавшей на домыслы вокруг твоего имени. Собственно, ничего удивительного в этом явлении нет.

Появилось «в телевизоре» некое значимое лицо и сообщило никому доселе не известную историю из жизни популярного артиста. Третье лицо, доверяющее титулам информатора, аккуратно вписало себе в тетрадку услышанную историю. Через день, а может год, история пошла в народ. Что по этому поводу думает сам Артист, никого не волнует. Байка-то, пересказанная уже семьдесят пятым лицом, живее самого Артиста. Отрикошетит он брошенный в него камень – его запишут в склочники, скандалисты, а то и алкоголиком признают. Народ лучше знает, когда Артист родился, на ком женился. А уж если Артист в мир иной ушел – такое раздолье для фантазии!