Последнее танго в Бруклине

Собрав в кулак всю свою волю, пусть не думает, что ее взяла, Бен снова встал на ноги. Черепашьими движениями, шажок за шажком – руки на стене, ползет, словно ощупывая сантиметр за сантиметром, – Бен добрался до комнаты за кухней, которая была для него приготовлена, чтобы ему не приходилось лезть вверх по лестнице. Весь дрожа от холодного пота, Бен опустился на кровать. Закрыл глаза.

– Папа, прошу тебя, один глоточек, – Мэрион поднесла ему стакан с какой-то жидкостью.

Пить очень хотелось, но все равно он отказался. Замотал головой, жидкость расплескалась по подбородку.

Мэрион тяжело вздохнула, не скрывая своего раздражения.

– Ну, папа, хватит уже вести себя как ребенок. Тебе же врач ясно сказал: как можно чаще пить.

Бен стиснул зубы, чтобы не вырвались слова, так и вертевшиеся у него на языке.

А вертелось у него на языке, кричало в нем одно и то же: «Эллен, прошу тебя, вернись!» Но он не проронил ни звука – пусть в нем это все и останется, задавленное тяжкими плитами депрессии, которые никому не отодвинуть в сторону.

Впоследствии Эллен так и не могла припомнить, как ей тогда удалось добраться до дома. Она гнала машину, а лицо ее заливали слезы, и расплывалось бегущее впереди шоссе. Но она все-таки сумела вернуть автомобиль в прокатную контору, сесть в метро, выйти на нужной станции. Переступив порог квартиры, она бросилась на постель. Рыдала, пока сил не осталось больше ни на что, и тут ее сморил сон – мгновенный, беспробудный, хотя, едва проснувшись, она сразу все вспомнила и опять залилась слезами.

Впервые в жизни ей стало понятно, что у человека может возникнуть мысль о самоубийстве, – это когда вот такая внутри пустота, и выносить ее просто невозможно. Даже в тот вечер, когда она застукала Рихарда с Джиной, ей было скверно, но не до такой степени. Ее тогда душила обида, захлестывало яростное негодование, но не было чувства, что жизнь для нее кончилась. А вот Бен сумел ее до такого довести – впервые за все ее годы, – но виновата в общем-то она сама: нельзя было, чтобы он взял над нею такую большую власть. Если любишь человека так, как она полюбила Бена, то лишаешься последних возможностей защитить себя в одиночку, ибо веришь любимому безраздельно, мысли не допуская, что он может тебя ударить в самую слабую точку. Нет, ну как он мог столь грубо обмануть ее доверие? Как он на это решился?

А какой-то голос нашептывал ей, что вовсе Бен ее не обманывал, не посмел бы обмануть… что он непременно вернется. И заслышав на лестнице чьи-то шаги, она невольно настораживалась: уж не он ли? А потом лились новые потоки слез разочарования.

К утру у нее ломило все тело с ног до головы. Она с трудом заставила себя выбраться из-под одеяла. Боль так и пронзала ее, заставляя сгибаться чуть ли не до пола. Она добралась до ванной, где ее вывернуло. Позвонила в больницу, отпросилась – сегодня не придет, слишком скверно себя чувствует.

Назавтра ей стало еще хуже. Непонятно, что это с нею такое, не то грипп, не то, как она подозревала, разыгрывается ее язва, а может, это все соматическое… ладно, почему-то она даже рада, что свалилась с ног. Лучше уж эта физическая немощь, чем незатихающая боль в ее душе.

На третий день она набрала принстонский номер. Мэрион говорила с нею вежливо, но подчеркнуто ледяным тоном.

– Можно Бена Джекобса?

– А кто его спрашивает? – просто сталь в голосе.

– Эллен Риччо.

– Ах вот как. Я вас не узнала. Пауза.

– Пожалуйста, мне нужно сказать ему несколько слов.

– Отец в настоящее время спит, мисс Риччо. Я передам, что вы звонили. Если ему угодно поддерживать с вами отношения, никто не помешает вашим разговорам. И швырнула трубку.

Эллен отругала себя за этот звонок, но ей так хотелось хотя бы голос его услышать, а теперь вот она пытается внушить себе, что он непременно ей отзвонит, но телефон молчал, а она все больше впадала в угнетенное состояние. Решила: хватит, больше он от нее звонков не дождется.

Неделю спустя Эллен заставила себя выйти на службу. Еле соображала, что от нее требуется, передвигалась так, словно только вчера ее подняли со смертного одра, да и вид у нее, надо понимать, был соответствующий. Голди, завидев ее, чуть в обморок не хлопнулась.

Ужасно не хотелось ей рассказывать, что и как вышло, ведь Голди, уж можно не сомневаться, опять примется за свои поучения: жить не умеешь и все такое. Но Голди ни слова не проронила. Просто обняла Эллен, прижав ее к своей груди, расцеловала в обе щеки и сунула упаковочку таблеток, снимающих перенапряжение. Настоящий она друг, эта Голди, понимает, что иногда самое лучшее – помолчать, просто побыть с человеком рядом.

Прошло еще несколько дней, режущая боль стала слабеть, но пришло что-то похуже: давило чувство, что все ее поступки и переживания бессмысленны, что ей незачем жить. Она справлялась с работой не хуже, чем прежде, но ровным счетом ничего в это не вкладывала. Действовала, словно заведенный автомат.