После Аушвица

Следующий брак в нашей семье состоялся через год: мама вышла замуж за Отто. Они расписались по-тихому, и мама рассказала нам об этом только после того, как все свершилось. Я сразу поняла почему: они поженились 10 ноября 1953 года, за день до дня рождения моего отца, и мама понимала, как это меня расстроит.

Какое-то время Отто с мамой жили в Мерведеплейн, но обоих преследовали воспоминания, поэтому они решили переехать в Швейцарию, чтобы начать свою семейную жизнь с чистого листа и быть поближе к оставшейся семье Отто. Несмотря на его полную готовность к тому, чтобы дневник Анны был опубликован и получил заслуженное признание, война и потеря семьи оказали ужасное воздействие на его эмоциональное и психическое состояние. Он часто плакал, страдал от ужасных припадков и глубокой депрессии. Правда заключалась в том, что как бы сильно Отто не любил Амстердам, он не мог больше там жить.

Я слишком хорошо понимала чувства Отто: война и ее последствия серьезно сказались и на моей психике.

После медового месяца мы с Цви переехали в две арендованные комнаты в доме неподалеку от улицы Энсон, но никто из нас не проникся симпатией к новому жилью. Нашей хозяйкой была вдова с двумя незамужними дочерьми, которые владели известным еврейским гастрономическим магазином под названием «Гринс». Дома всегда было грязно и мрачно. Мы ютились в маленькой спальне и гостиной, где стояла плита, но нам приходилось мыть тарелки, кастрюли и сковородки в общей ванной, в которой всегда был жирный слой грязи на раковине от других постояльцев.

Я закончила работать на студии «Вобурн», когда вышла замуж, потому что истек срок контракта, но постоянное нахождение дома без дела угнетало меня, и Цви согласился с тем, что мне нужно подать заявку на новую работу и пойти на курсы, чтобы заполнить дневное время.

Я отправила несколько десятков заявлений на работу, а тем временем поступила в местный политехнический колледж, чтобы обучиться ткацкому делу и изготовлению перчаток. Мой первый день обернулся катастрофой. К концу занятий мне очень захотелось в туалет, но я стеснялась спросить у кого-нибудь, где он находится. Трудно понять, насколько может вредить застенчивость, если от нее не страдаешь, но из-за травмирующего лагерного опыта и потери отца с братом я практически разучилась говорить с людьми. Я просто не могла вынести мысли о том, что мне нужно спросить кого-нибудь про дамскую уборную, поэтому я вся сжалась и побежала к автобусной остановке. Бежать было не долго, но мне показалось, что прошла вечность, пока автобус не приехал и не начал медленно двигаться. Наконец-то он доехал до моей остановки, я спрыгнула и понеслась по улице Энсон, чувствуя агонию при каждом шаге. Я добрался до нашего дома как раз вовремя, но, к моему ужасу, приехали угольщики с доставкой, а тогда уголь хранился в ванной.

– Прости, голубушка, – сказал угольщик, преграждая мне путь рукой. – Мы здесь заняты, тебе придется подождать.

Ждать? Я не могла больше ждать ни секунды. Я села на невысокую садовую ограду и, как ни старалась, не смогла больше терпеть. Я обмочила одежду, и когда угольщики ушли, побежала наверх в мокрой юбке, чтобы привести себя в порядок.

В тот вечер я рассказала Цви о случившемся, и, при всем его сочувствии, я видела, что он был несколько удивлен своей женой, которая вела себя настолько застенчиво на публике, но наедине с ним, как правило, довольно откровенно. Вернувшись из лагеря, я поклялась, что никогда больше не стану жертвой, но почти десять лет спустя вот какой я оказалась, по крайней мере, на публике – загнанной в свою скорлупу, общительной когда-то девушкой.

Вскоре после этого инцидента мне предложили двухнедельный испытательный срок в фотостудии «Виктория». Он прошел удачно, и мне предложили работу на постоянной основе, но я поняла, что мне там не нравится и я не захотела оставаться. Казалось бы, решение было очевидным – я могла бы сказать: «Нет, спасибо, эта работа не для меня». Я могла сказать им, что мои личные обстоятельства изменились. Я могла соврать и отказаться. Но я не смогла сделать ни того ни другого; мне не хватало решимости признаться в том, что я не хочу работать в этой компании. После долгих мучений я попросила Цви позвонить в офис и сказать, что его отправляют на работу в Манчестер и мы уезжаем из Лондона. Это было неправдой и слишком сложным обманом для такой незначительной проблемы.

В ткацком деле и в изготовлении перчаток я тоже не достигла больших высот. Мне удалось сделать одну-единственную перчатку и соткать один фиолетово-розовый шарф, который я отправила своей теще в Израиль. В своей непреклонной манере она написала: «Больше всего в этом шарфе мне не нравится его цвет…»

«Я больше никогда ничего не сделаю для твоей матери», – возмущенно сказала я Цви, хотя, честно говоря, она, кажется, была права.