После Аушвица

Лондон стал для меня откровением. Мы все смотрели на него как на маяк свободы и возможностей, но когда я приехала, то обнаружила разрушенный войной город с разбомбленными зданиями, урезанными продовольственными пайками и малой долей утонченности в сравнении, например, с Веной. Тем не менее я любила лондонское чувство растворенности в толпе, жизнерадостный непокоренный дух его жителей и почти слышимый гул продвижения города вперед, в будущее. Не было никакого застойного великолепия старой имперской Европы.

Пять дней я жила в великолепном высоком белом таунхаусе рядом с Риджентс-парком и была увлечена одной еврейкой из рода Мэри Монтегю, с которой мы пили чай и ходили в дорогие клубы.

Мне очень понравилась поездка, но как сейчас помню, что одним утром я проснулась и обнаружила кровь от моих десен на белоснежной простыне, которая стала розовой. В то время я уже страдала от застенчивости и неуверенности в себе, что преследовало меня в течение многих лет. Вместо того чтобы объяснить причину происшедшего, я решила потереть простыню апельсином из корзины с фруктами, чтобы попытаться удалить пятно – но неудивительно, что это только усугубило ситуацию.

В конце концов, я развернула простыню так, чтобы пятно оказалось со стороны ног, и надеялась, что никто не заметит.

После нашей поездки в Лондон Отто посоветовал моей матери отвезти меня в Швейцарию, а потом встретиться с ним. Оглядываясь назад, я понимаю, что они очень привязались друг к другу. Даже моя бабушка, которая приезжала к нам в Амстердам на несколько месяцев, прекрасно поняла это. Она сказала маме, что, учитывая разрыв в семнадцать лет, Отто по ощущению был более близок к бабушкиному возрасту, чем к маминому. Однако в то время я ничего этого не видела и понятия не имела об их развивавшихся отношениях.

По совету Отто, мы с мамой отправились в Альпы. Я млела от восторга снова оказаться в горах, но ненавидела вечерние мероприятия. Мама заставляла меня ходить на танцы. Она твердо вознамерилась не позволить мне вести жизнь одиночного неудачника, но я ненавидела отплясывать на танцполе, попадая в объятия швейцарских солдат, которые всегда носили плотную шерстяную военную форму и обильно потели.

Тем не менее эта поездка принесла мне некоторое облегчение – но в Амстердаме вернулось то же тяжелое чувство депрессии.

Вопрос состоял в том, что я буду делать со своим будущим? Как моя мать упоминала в начале своего письма ко мне в день моего пятидесятилетия, я не была «блестящей ученицей» и не интересовалась чтением или правописанием. Несмотря на то что я усердно потрудилась, чтобы окончить лицей, и получила отличные оценки, моя травмированная психика не могла выдержать мысль о дополнительных трех или четырех годах в лекционной аудитории университета, проведенных за изучением малопонятных академических предметов.

Время в Аушвице, а затем на Украине вселило в меня беспокойство. Амстердам теперь казался маленьким серым городом, где все знали о делах каждого и темп жизни был чрезвычайно медленным. «Я не хочу здесь оставаться, – писала я бабушке с дедушкой. – Это самая отвратительная страна в мире».

Мне очень стыдно перечитывать эти слова. Нидерланды сейчас очень близки моему сердцу, и, как можно видеть в предыдущих главах, мы были очень счастливы там до оккупации. Но в те годы, после войны, все казалось мрачным. Как и многие люди, я пережила опыт, который не позволял мне вернуться к прежней жизни. Мне нужно было выйти в мир и начать жить по-новому – но я понятия не имела, что это влечет за собой.

Мама вспоминала в своем послании ко мне: «Какую профессию нужно было выбрать? Я убедилась, что у тебя есть художественные способности, но в то же время ты технически мыслишь. Поэтому я подумала, что профессия фотографа – хороший выбор, и ты согласилась».

Это была хорошая идея, и первоначальное предложение исходило от Отто. Он был заядлым фотографом-любителем до войны и имел обширную коллекцию семейных фотографий, сделанных фотоаппаратом Leica. Теперь, когда он знал, что Эдит, Марго и Анна погибли, он забросил свое хобби и не пользовался камерой.

В нашей семье я всегда была «практичной», а Хайнц был «творческим», но Отто увидел, что я по-своему талантлива. Он не только предложил мне профессию, но и помог организовать стажировку в студии Херенграхт – и отдал свою драгоценную камеру Leica для работы. Этот фотоаппарат – часть истории, и я дорожу ею.

Во время последнего учебного года я совмещала дневную работу в студии с занятиями в лицее. Студия в основном делала слайды с изображением произведений искусства и архитектурных памятников. Мой рабочий день по большей части проходил в темной комнате, но я обнаружила, что мне нравится сочетание художественного видения, необходимого для поиска и кадрирования снимка, смешанного с научными знаниями о свете, диафрагме и технике проявления фотографии.