После Аушвица

Это письмо много лет пролежало под грудой моих бумаг и фотографий в моей лондонской квартире. Когда я обнаружила его и перечитала, меня больше всего удивили слова о самоубийстве. Я отчетливо помню чувства отвращения к себе, никчемности и отчаяния, но я бы не сказала, что подумывала о суициде.

В нынешнее время в ходе своей работы я часто встречаю людей, попавших в неблагосклонные обстоятельства, и они говорят мне, что либо помышляют о самоубийстве, либо уже пытались покончить с собой. Я обычно стараюсь донести до них с помощью своей истории, что всегда есть надежда и что жизненные обстоятельства непрерывно меняются – иногда к лучшему, иногда к худшему. Ничто не остается неизменным. Теперь я понимаю, что действительно думала о самоубийстве, и могу честно сказать, что эти чувства проходят.

Восстановление после травматических событий и потерь происходит медленно и постепенно, и в тяжелый период вы вряд ли сможете ощутить черепашью скорость, с которой возвращаетесь к нормальной жизни. Конечно, бывают дни, когда я все еще грущу, переживаю и рефлексирую, но я могу сказать любому, кто находится в глубокой депрессии или отчаянии, что со временем все можно преодолеть и двигаться дальше по жизни.

Когда я читала это письмо, то не могла поверить в то, что мои глубокие страдания не были очевидны окружающим, но из другой части переписки видно, что даже мама понятия не имела о моем удрученном состоянии. Сразу после своего дня рождения, в феврале того же года (всего через две недели после моего отчаянного письма), она написала моим бабушке и дедушке, что я сделала ей в подарок деревянное блюдо, разрисовала его цветами и написала сверху «Мои цветы».

«Вы пишете, как я, должно быть, довольна Евой. Она действительно настолько добрая, смелая и любящая. Как она постаралась, чтобы порадовать меня в мой день рождения…»

В день моего пятидесятилетия, в 1979 году, мама напечатала четырехстраничную дань мне, оглядываясь на нашу жизнь, и в одном отрывке упомянула, как хорошо я адаптировалась к жизни в Амстердаме.

«Ты вернулась в школу и, так как не прекращала учиться те два года, пока мы скрывались, смогла хорошо адаптироваться в лицее. Но ты не чувствовала себя счастливой, будучи более зрелой, чем другие ученики, из-за всего пережитого.

Тем не менее тебе повезло встретить давнюю подругу Летти. Она вернулась из Терезиенштадта с матерью, а ее отец и брат [Герман, мой первый “парень”] умерли. У нее были те же проблемы, что и у тебя. Со временем вы подружились с другими девочками и мальчиками, вас приглашали на вечеринки, вы стали заниматься плаванием и вести нормальную жизнь.

Думаю, я сделала все возможное, чтобы быть тебе одновременно и матерью, и отцом, и братом».

Меня глубоко тронуло последнее предложение, где моя мать упоминает то, что наверняка было огромным испытанием для нее. Да, она должна была заменять мне все. Она должна была теперь принимать решения вместо моего отца и каким-то образом стараться сохранять позитивный настрой перед лицом ее собственного отчаяния, а также заботиться о своей беспокойной дочери и уговаривать ее вести достойную жизнь.

Но я не могу поверить в то, что она действительно верила в мое счастье и хороший настрой. Я действительно ходила кататься на лодках и гуляла на вечеринках, но только потому, что она меня заставляла. Если бы меня оставили на произвол судьбы, я даже не вылезла бы из кровати. Ниже мама добавляет:

«Ты вела напряженную жизнь, но я думаю, она тебе нравилась». Это было совершенно не так.

Я неохотно ходила в Амстердамский лицей, чувствуя себя намного старше других учеников. До войны я часто ощущала себя слишком маленькой для своего возраста, но теперь меня отягощали ужасные переживания, которые, как я полагала, никто не может понять.

Некоторые из моих старых друзей и знакомых вернулись в Амстердам, и иногда я наслаждалась общением с Ниной Чопп, которую мы встретили в Вестерборке и которая поддерживала нас в Биркенау. Нина теперь жила со своей сестрой в городе Хилверсюм, и они воспитывали маленькую дочку ее брата – Рушу. Брат Нины и его жена были депортированы и погибли в лагере.