Порча

Кирпичный тупик перед детективом распадался и крошился, трещины выливали литры черной слизи. Мэйчен упал на колени. Что-то огромное лезло из стены…

– Что это за гадость? – спросил отец.

Трель звонка, кажется, вывела из ступора их обоих.

Зиверу было мало снов – он настиг Пашу в survival-игре.

– К тебе Ваня, – крикнула мама, – сказать, что ты занят?

– Нет, я выйду.

Паша утопил пальцем клавишу «эскейп». Залитый слизью проклятый подвал сменился знакомым интерфейсом меню. Паша решил удалить The quivering moon и больше никогда не посещать Храм Дамбалы, о котором ничего не слышал Гугл.

– Пока, пап. – Паша сгреб со стула кофту.

– Может, поболтаем? Твой друг никуда не денется.

– Неохота.

– Сын…

Паша в дверях нахлобучивал шапку. Вопросительно поднял бровь.

– Я тебя люблю.

Не ответив, Паша обогнул замешкавшуюся в коридоре маму. Он ошибся, самонадеянно решив, что Зивер оставил его в покое. Что если сны и приступы с участием подвального лица не повторялись неделю, то все закончилось.

Курлык пасся у папиного «мерседеса». Паша зыркнул на женщину в салоне, махнул приятелю и целенаправленно зашагал по улице. Мимо сугробов и темного, заброшенного дома бабы Тамары, с недавних пор переехавшей на ПМЖ в психушку. Пойдет ли Пашка Самотин по ее стопам? Очутится ли в мягких, обшитых поролоном стенах изолятора, на каждой из которых будет чудиться ему морда Зивера?

– Как жизнь? – Паша запоздало понял, что в точности этот же вопрос задавал ему папаша, и поморщился. Встали под фонарем, выдыхая сгустки пара, как пустые спич-бабблы из комиксов. Со дня последней встречи Курлыку удалось невозможное: стать еще более тощеньким, дряблым и жалким. Он хлюпнул носом, облизал губы в коросте.

– Дед пропал.

– Серьезно? – Паша все думал об игре и с трудом вникал в слова приятеля.

– Взял отпуск. Сказал, что поедет в деревню. У нас домик есть в Борце.

– Ты у мамы живешь?

– Нет. У деда, один.

– А что же ты ешь?

– Хлеб, – потупился Курлык. – В погребе консервы есть, но я не хочу в погреб спускаться.

Где-то на соседней улице залаяли псы.

– Ну так и что? – потормошил Паша «затормозившего» Курлыка. – Почему «пропал»?

– Я не поверил ему. Ни в какой он не в деревне. Он в школьном подвале. Наверное, мертвый уже.

Курлык потянул ноздрями сопли.

Паша всмотрелся в его глаза, в расширенные зрачки.

– Не говори глупостей.

Курлык вдруг скривился и накрыл ладонями живот.

– Ты чего? – забеспокоился Паша.

– Мое лекарство закончилось. А в аптеках такого нет.

– Есть похожие…

– Похожие не помогают.

Приступ миновал. Кулык разогнулся, кряхтя. Произнес, озираясь на темноту за штакетниками:

– Ты сам знаешь. Все из-за подвала. Он переделал деду мозги. Использовал его и съел. Рязан исчез. И еще девушка, говорят, она проституткой была, – ее тоже ищут.

– Что же происходит-то, Вань? – Ветер хлестнул по щекам.

– Я боюсь, Паша. Я думаю, они вытащили что-то из стены.

– Они?

– К деду во вторник заходил Костров.

– А Костров-то тут при чем? – удивился Паша, но вспомнил вдруг бледного, шатающегося директора на кладбище, у могилы Тилей.

– Наверное, Костров увидел рисунок. И сломался…

«Сломался», – каркнуло эхо в голове.

– Я спрятался в сенях, – продолжал Курлык. – Костров сказал деду: пора. Сказал раздобыть кувалду.

– Что там? – спросил Паша. – Что находится в стене?

– Что-то очень злое, – ответил Курлык. – Оно было злым в бетоне, а на свободе… оно по-настоящему разозлится.

Паше все казалось, в обледеневших кустах кто-то сидит. Кто-то рыскает на дне оврага за кольцом рассеянного света. Он представил, как Курлык будет идти один по безлюдному городу – грызть сухарь и прислушиваться к скрипу половиц.

– Я уеду, наверное, – проговорил затравленный мальчик. – Если дед не вернется, уеду к отцу в Москву.

– А школа?

– Школа, – сказал Курлык, – это его гнездо.

Костров (10)

Моложавой пружинистой походкой Костров вошел в белое здание на Советской улице. Он вообще чувствовал себя юным в эти чудесные дни: юным, исполненным силы зверем. Словно часть его вырезали – прогорклую, испортившуюся часть, – как сердцевину торта, и запихнули внутрь фарш, розовые жилистые клубки.

Под мышкой он сжимал бумажный сверток, придерживал снизу ладонью аккуратно. В свертке шелестели и постукивали древние кости. Великолепной мелодией был этот шорох.

Костров взбежал по лестнице. В приемной, где столько раз он обивал пороги, унижался, раболепствовал, секретарша приподнялась:

– А Михаил Гаврилович занят.

Ей бы больше пошло «заняты», называть шефа в множественном числе. Проигнорировав секретаршу, Костров толкнул двустворчатую дверь и шагнул в кабинет. Створки закрылись, впустив.

За блестящим т-образным столом сидел крупный округлый мужчина в итальянском костюме, без галстука. Подкручивал завод на золотых часах. Работал кондиционер. Был шкаф сбоку – там хозяин хранил коллекционный коньяк и сигары, был ноутбук и стулья вдоль обшитых деревянными панелями стен.

Мужчина уставился на визитера. Лысый, с окатистым черепом, массивным подбородком бульдога. Восьмой год он выполнял обязанности мэра Горшина и не собирался уступать дорогу конкурентам.

– Сан Саныч?