Порча

Помни день субботний, чтобы святить его. Шесть дней работай, и делай всякие дела твои; а день седьмой – суббота Господу, Богу твоему: не делай в оный никакого дела ни ты, ни сын твой, ни дочь твоя, ни раб твой, ни рабыня твоя.

Отмени Бог рабство предыдущей заповедью, эта выглядела бы симпатичнее. Минус.

Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе.

А что по поводу отца, кинувшего тебя в детстве? Его тоже? Минус.

Не убивай.

Размочила счет. Чистой воды плюс. Не убивала никого крупнее тараканов в общежитии. Но, пожалуй, и Бог Синайской горы не счел бы это за грех.

Не прелюбодействуй.

Раньше Марина была уверена, что это означало «не изменяй возлюбленному». Гугл прояснил: за добрачные связи. За «всякий, кто смотрит на женщину с желанием, уже прелюбодействовал с нею». Минус.

Не кради.

Поразмыслив, поставила плюсик. Родители ничего не говорили про субботний день и кумиров, но по поводу воровства были однозначны.

Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего.

Она обрадовалась, подумав десять минут и поставив себе плюс.

Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего.

Вол с ослом сделали бы ее идеальной исполнительницей последней заповеди, но кроме них был упомянут дом, а она завидовала чужим домам, вон Тухватуллину завидовала.

Результат: три плюса и семь минусов. Душа Марины отправляется… отправляется… отправляется в ад!

Она невесело усмехнулась. Утешила себя хорошей компанией. Ткнула сапожком в сугроб.

– Здравствуйте!

Марина обернулась. У калитки стоял Паша Самотин.

– Привет, – растерялась Марина. – Ты что тут делаешь?

Подумалось сдуру, что втрескавшийся мальчик следит за ней.

«Хоть кто-то меня любит, пускай и совсем пацан».

Паша сказал, кивая на хибару:

– Мой друг тут живет.

– Ваня Курлович. Он дома?

– Не знаю. Я его неделю не видал. Вот, решил проведать.

– Молодец, – сказала Марина.

– А вы?

– По тому же поводу. В школу не ходит.

Она продавила каблуком наст.

– Погодите. – Паша забрался во двор, подал ей руку. Попрыгав через сугробы, они очутились на крыльце. Марина вдавила кнопку звонка.

– Я давно спросить хотел, – откашлялся Паша. – Вы почему такую профессию выбрали?

– Потому, что она благородная. Давать знания – это же здорово, разве нет?

– Да, но вы с вашей внешностью, – Паша зарделся, – могли бы в модели пойти. В актрисы.

– Павел, – улыбнулась Марина, – для актерства нужен талант, а для модельной карьеры – рост. Но комплимент засчитан. Кстати…

– Открыто, – прервал Паша.

Марина потянула за ручку, и дверь подалась, спихнув с крыльца пласт снега.

– Добрый день! – крикнула она в сумрак. – У вас дом нараспашку.

– Курлык! – позвал Паша.

– Он с дедушкой живет?

– Да. Но сейчас вроде один.

– Один? В тринадцать лет?

– Ему четырнадцать.

Паша перешагнул порог. Марина, помешкав, вошла за ним. Грязные оконные стекла едва пропускали свет. Половицы скрипели. Сени были заставлены разномастным барахлом: тазы, рулоны обоев, сворованная из школьной столовой кастрюля на десять литров, трехколесный велосипед. К стопкам доисторических газет и журналов эры Горбачева прислонился топор. Пыль припорошила белозубую улыбку молоденькой Тины Тернер на обложке «Ровесника».

«Господи, какой срач», – охнула Марина.

Из сеней они попали в коридор – кладовую для водочных и винных бутылок. Сбоку – кухня и тесная комнатушка с панцирной кроватью. Половики сгнили и превратились в труху. Экран духовки почернел от жира. Но пахло в доме на удивление приятно, словно утром тут пекли пироги. За третьим дверным проемом горел свет.

– Никого, – сказал Паша.

Марина огляделась, грустнея.

Не должны дети жить вот так! Без компьютера, нормальных игрушек. От убранства комнаты за версту несло стариковским духом. Печь, кровать, стол, напичканный макулатурой шкаф. Изрезанная клеенка. Телевизор накрыт крахмальной салфеткой. Окурки в банке из-под оливок. Вместо картины – конверт грампластинки пришпилен к стене. Высоцкий в кепке, с сигареткой.

– Где его мама? – спросила Марина.

– Курлыка? Они порознь живут. Мать пьет. Отец в Москве на стройках.

– Бедный мальчик…

Марине было тошно гостить здесь и пять минут. А ночевать? Питаться? Учить уроки? Но ведь так живут сотни тысяч людей на постсоветском пространстве, и дело не в бедности. Не надо ворочать суммами, чтобы вымести сор, вымыть окна, не смолить в доме, купить ребенку подержанный компьютер.

– Смотрите, – на столе, пригвожденная полушкой кирпича, лежала записка. Паша прочел вслух: – «Деда, я уехал к бате. Если вернешься, не переживай и не ругайся сильно. Я тебя люблю».

– Что ж он учителей не предупредил? – покачала головой Марина.

– Ему со взрослыми разговаривать – мука.

Паша обошел стол. В полу чернел прямоугольник – крышка погреба, наверное.

– Он боялся, – негромко сказал Паша.

– Чего же?

– Всего. Но особенно – школьного подвала.

Марина поймала взгляд ученика. Он словно владел информацией, которая грызла его, хотел поделиться ношей, но трусил.

– Паш? Ты что-то знаешь?

– Я…