Попытка словаря. Семидесятые и ранее

На остроумии он чуть и не погорел в самые черные послевоенные сталинские годы. Выступление в Горьковской консерватории, когда он расхаживал по сцене с папиросой и беспрерывно острил на грани фола и пола, получило соответствующий резонанс: на него накатали донос, затем последовал фельетон «Печальный акт». А это 1952 год: аресты, космополиты, государственный антисемитизм. Это там, в Горьковской консерватории, он пошутил, в частности, насчет того, что готов написать балет – у него две жены, и обе балерины, – но что это за либретто такие, где героиня объясняется в любви комбайну. Тут и моральное разложение, и непонимание нюансов социалистического строительства…

Человеческая жизнь – склад личной и генетической памяти. Привести в систему это собрание разрозненных впечатлений, запахов, интересов, повадок и манер невозможно. Нельзя предсказать, когда настигнет внезапное и яркое, как молния, воспоминание о падающем свете или свет сегодняшний совпадет с тем, что случился тридцать пять лет назад. Или как поведет себя генетическая или даже приобретенная склонность к элегическому любованию природой, которая была свойственна моему отцу и удивительным образом передалась всем его потомкам по мужской линии.

В очередной дальней командировке отец, оказавшись у большой воды, обязательно «отмечался» – погружал руки в Байкал, Иртыш, далее по списку… Ну прямо как в песне: «Когда придешь домой в конце пути, свои ладони в Волгу опусти» (композитор Фрадкин – кто еще так проникал в русскую душу? См. выше анализ произведений русских еврейских композиторов). Он без конца мотался по тяжелым командировкам, облетел весь Союз, иногда за одну поездку пересекал несколько климатических поясов. Чем дальше на север, тем легче ему дышалось. В его дневнике я наткнулся на такую запись: «Снег, снег. И сразу дышится легко. Я все-таки северный человек…»

Город, в котором отец был счастлив, – Таллин. В его дневниках, начиная с 1978-го, примерно одинаковые отчеты о поездках. Неожиданная командировка, и еще более неожиданно – о, счастье! – в «родной» Таллин. «Родной» же фирменный поезд «Эстония», прибывающий строго по расписанию в 9:30 утра. И вот уже Раквере, вот станция Тапа, вот в синих утренних сумерках видна башня Длинный Герман с флагом советской Эстонии. «Родное» лицо встречающего. Родным без кавычек стал фантастический по человеческим и интеллектуальным качествам чиновник, работавший сначала в местном ЦК, а затем эстонском Совмине, Эльмар Александрович Матт. В 1978-м они еще на «вы», в 1979-м, после тяжелейшей операции мамы, которую делали в клинике доктора Сеппо в Таллине – эстонского Елизарова, – уже на «ты». Мамины костыли потом сожгли в камине на квартире Эльмара…

Город я узнал, разумеется, по освещению. Несколько часов понадобилось, чтобы вспомнить улочки и дома, закольцевать воспоминания и оказаться в когда-то многажды посещенном букинистическом магазине на улице Харью, где сейчас я обнаружил почему-то мемуары маршала Жукова.

Я приехал в любимый город родителей семнадцать лет спустя – не был здесь с того времени, как развалился Союз. Первое, что увидел с иронической радостью узнавания – бывшее здание ЦК Компартии Эстонии. Последний объект моей командировки в 1991-м, тогда в этом помещении я брал интервью у последнего же первого секретаря Лембита Аннуса. Радостью узнавания я немедленно поделился на английском языке с встречавшей меня в аэропорту девицей-интерном примерного такого же возраста, как и мое отсутствие в Эстонии (по-русски она не говорила). Оказалось, сейчас это Министерство иностранных дел. Что-то многовато стало дипломатов – раньше целый Центральный комитет помещался…

Здание Совмина (он же дворец Тоомпеа), которое я с детства знал изнутри, стало парламентом, точнее, вернулось к своему прежнему статусу. А потом я погрузился в любимое отцовское занятие, которое называлось «потеряться в улочках Вышгорода».

Таллин, в сущности, остался таким же. Только тогда он был витриной совка, обращенной вовне, нашим Западом, средством внутренней эмиграции (см. «Звездный билет» Василия Аксенова), а теперь он стал витриной, обращенной к самому себе – внутрь. Центр любого города – витрина, за которой скрывается неблагополучие. Но я, как ни старался, видимых признаков беды не обнаружил. Да и тогда, тридцать лет назад, двадцать лет назад, все равно казалось, что жизнь здесь другая.

Для нескольких поколений выстроилась система знаков – Длинный Герман, Толстая Маргарита, Вышгород, Пикк Ялг, Люхике Ялг, монастырь Святой Бригитты, пляжи Пирита, гостиница «Виру», варьете, финское телевидение по ночам, Певческое поле, книги издательства «Ээсти Раамат» с весьма качественной, какой-то несоветской, местной прозой, переведенной на русский… Потом парусная олимпийская регата-80, Довлатов с его сладким, как ликер «Вана Таллин», определением: «Таллин – город маленький, интимный».