Попытка словаря. Семидесятые и ранее

И спустя некоторое время понял, что это не столько тяга к ней, сколько стремление понять интересы собственных родителей, попытка разобраться в том, чем они жили, по каким строчкам скользили их глаза, что они обсуждали, брали в руки, ставили на полку, снимали с полки. В сущности, это исследовательская работа, в том числе в жанре самопознания. Моя библиотека стала каналом общения с родителями. Я медленно вдыхаю аромат старых книг, как если бы принюхивался к деликатному дорогому коньяку. Выдержка коньяка дает ощущение подлинности времени, запах книги имеет тот же эффект.

Вот, например, Александр Твардовский, к которому я долгие годы оставался равнодушным. «Василий Теркин» был мною получен в подарок «за активное участие в спортивной жизни дачного поселка» летом 1976 года. Мне нравились иллюстрации художника Ореста Верейского, а текст я так и не просмотрел до того момента, когда нужно было заучить в школе мантру «Переправа-переправа…». В более зрелые годы я стал изучать опыт подцензурного свободолюбия на примере «Нового мира», будучи простимулированным личным знакомством с Юрием Григорьевичем Буртиным. Мне казалось, что его любовь к творчеству Твардовского, которой он безуспешно пытался меня заразить, извинима работой в отделе публицистики «Нового мира» под управлением легендарного редактора. В воспоминаниях Трифонова о Твардовском меня больше интересовал Юрий Валентинович, а не Александр Трифонович. Дневники Лакшина и самого главреда «Нового мира» рассматривались мною под углом зрения истории свободомыслия в России. И вот вдруг я стал листать несколько разношерстных томов, хранящихся в родительской библиотеке, и был ошарашен горькой трезвостью (здесь нет намека на известное пристрастие Твардовского) его поздней, по сути – предсмертной, лирики. Пришлось погрузиться в анализ столь странного эффекта – более внимательное чтение и изучение подшивки «Нового мира» времен первого и второго редакторства Александра Трифоновича. И вот что стало более или менее очевидным.

Возведенный на идеологически чистый пьедестал грудой бронзовых бессмысленных слов, неофициально перед смертью Твардовский был выброшен из железных легионов советских писателей. Вынужденная отставка с поста главного редактора «Нового мира» в физическом смысле убила Твардовского. В публикации жестко, наотмашь антисталинистской поэмы «По праву памяти» ему было отказано, и она появилась в печати – как у отпетого диссидента – за границей. Даже похороны проходили под неусыпным надзором КГБ, хотя «топтуны», в подтверждение своего унылого непрофессионализма, ухитрились прозевать главный «объект» наблюдения – Солженицына, осенившего покойника прощальным крестным знамением.

Характерно, что полностью своим Твардовский не стал ни для одной власти, в том числе и для сегодняшней, предпочитающей время от времени поднимать на свои знамена Михаила Шолохова, который никогда не был замечен в либерализме (если не считать либерализмом бегство от официоза в «станичное» укрытие). Маленькая деталь. Шолохов громил Андрея Синявского с трибуны. Твардовский его печатал, и даже после ареста не испугался оставить фамилию обвиняемого в страшном идеологическом преступлении в именном указателе авторов «Нового мира» за 1965 год.

К собственно творчеству Твардовского можно относиться по-разному – это личное вкусовое дело каждого. Та самая, внезапно поразившая меня его поздняя, почти интимная лирика глубока и пронзительна, совсем не похожа на ранние стихи и поэмы или на легкий и игривый сатирико-публицистический памфлет «Теркин на том свете», по сути своей абсолютно антисоветский, над которым в голос хохотал в Пицунде Хрущев. (Что, кстати, позволило Аджубею напечатать поэму в «Известиях».) В истории остался и останется не только Твардовский-поэт, но и Твардовский – редактор «Нового мира», фигура, по политическому значению не уступающая ни одному из первых лиц тогдашнего советского и сегодняшнего постсоветского государства.

«Диссидент в законе», с которым были вынуждены считаться правители. Главный редактор, по масштабу не сравнимый ни с кем. Человек, в тяжелейших обстоятельствах задавший такую модель общественного поведения, которая едва ли доступна кому-либо из публичных деятелей и сегодня.