Попытка словаря. Семидесятые и ранее

А вот более прямолинейный и суетливый персонаж, возникающий, как из-под земли, на ночной Пьяцетте и на три секунды останавливающийся в узком пространстве между четырьмя кафе, одно из которых, естественно, как и положено приличному историко-культурному итальянскому городу, носит гордое имя «Гран Кафе». У него на майке, для тех, кто не понял, прямо так и крупно, самым большим кеглем, написано: «Плейбой». Воспаленные глаза его стремительно блуждают по рядам столов и стульев, резкость движений показывает, что он готов безотлагательно откликнуться на любой призыв, отреагировать на встречный заинтересованный взгляд. Повертевшись столь выразительным образом вокруг своей оси, он молниеносно, так же, как и появился, исчезает в одном из узких средневековых переулков, словно бы оставив в воздухе шлейф вызывающей сексуальности.

А вот не слишком уютно чувствующая себя парочка, заказывающая эспрессо в «Гран Кафе», – морячка и моряк в белоснежной форме с погонами. Что объединяет этих людей неизвестно какой национальности? Они товарищи по работе, вышедшие в город после того, как их корабль пришвартовался в Марина Гранде, большом каприйском порту, принимавшем еще римских императоров? Или у них служебный роман и они охвачены морской болезнью любви, тщательно скрываемой за сдержанным прикуриванием сигарет?

На Пьяцетте, и не один раз за несколько дней, выглядывая из-за верхнего обреза «Геральд трибьюн», можно наблюдать пару, которая на первый взгляд кажется воплощением неравного брака. Он – загоревший до цвета кофе, с роскошной благородной сединой старик, судя по степени ухоженности, явный обладатель одной из здешних вилл. Она, если смотреть сзади, блондинка с девичьей фигурой. На поверку подруга вилловладельца оказывается женщиной его же возраста, с хорошо изготовленной грудью (по-женски недоброе наблюдение моей супруги), которая кокетливо просвечивает сквозь льняную майку, и еще рядом частей тела, сработанных еще рабами Рима столь же умело, что и грудь. Можно себе представить, как они тут зажигали в 1960-е и 1970-е!

Что же еще хотеть от Капри – это ведь не обшарпанный портовый Неаполь с голодранцами таксистами, дерущими тройную цену за дорогу в Порто Беверелло в обмен на грубоватый и незамысловатый комплимент на смеси двух языков, обращенный к моей жене: «Капри из бьютифул – коме ту». И даже не Сорренто, далеко ушедший от времен Робертино Лоретти с его «Торна а Сорренто» (на местном диалекте произносится как «Сурьенто»), но сохранивший обаяние традиций: под сводами Седиле Доминова (XV век), как и много лет назад, сидят за столами пенсионеры и режутся в азартные игры.

И все же Капри – концентрированно итальянское место, где в сфере обслуживания очень мало говорящих хотя бы по-английски персонажей (если только они не официанты и не продавцы дорогих бутиков). Разговор на пиджин-итальяно они воспринимают как должное: не мы приехали к вам, а вы к нам, и никуда вы от нас не денетесь – говорите по-итальянски!

Впрочем, официанты «центровых» кафе, как было сказано выше, мало того что говорят на пяти-шести языках, они еще и общительны, и похожи на слегка надменных профессоров, и шутят без продыху. «Тяжело работать в такую жару?» – спросили мы у одного такого профессора, проворно сгрузившего счет на наш столик на Пьяцетте и поместившего его в середину лучшего в мире натюрморта, который состоит из чашек с остатками эспрессо италиано, уже пустой бутылки слабогазированной минералки и непослушной топорщащейся груды бумаги под названием «Коррьере делла сера». «It’s not hard to work – it’s hard to walk!» – немедленно скаламбурил он, рассмеявшись собственной словесной находке.

Мильштейн, по мюнхенской привычке изъяснявшийся на немецком, потряс одного из местных ресторанных мэтров, попросив «Капучино мит зане» – капучино со сливками. И немедленно стал каприйской достопримечательностью, которую вежливо провожали взглядами и словами: «Гутен абенд, капучино мит за-а-а-ане!» «А что, – обиженно оправдывался Илья Исаакович, – у нас в Мюнхене так и говорят».

Другой персонаж, похожий на скрывающегося от своей свиты в одежде официанта Рональда Рейгана, взял на себя роль «своего» для русских, сообщив, что его мать – из Югославии. «Я был в Москве сорок раз. Краснайа плошад, униэвэрсытэт, Бородинская битка… – И, понизив голос: – Мы ведь братске души… вам скажу – не берите крем-карамель, он – не свежий».

Скорее всего, соврал…

После сорока я вдруг почувствовал никогда ранее не пробуждавшийся во мне интерес к советской литературе. Разумеется, к качественной ее составляющей.