Попугай с семью языками

Поэт поцеловал клочок бумаги, стряхнул с себя рыбьи чешуйки и обследовал листок при свете спички. О ужас! Это были не стихи! Какой-то мошенник завернул лосося в страницу из Библии, чтобы забрать рыбу к себе домой! Двадцать восьмая глава пророка Исаии, загадочные слова: «Савласав, савласав, кавлакав, кавлакав, зеер шам, зеер шам». До чего же злая шутка!.. Ода исчезла, а вместо нее Господь послал ему тарабарщину, похожую на стук колес.

— Подъем, товарищ! Враг наступает! Святая Поэзия в опасности!

Вальдивия смиренно принял пинок, потягиваясь, — пальцы его рук были похожи на птичьи когти.

— Да, папа, попугайчик дает лапку.

Окончательно разбудил его удар холодным угрем по лицу. — Что такое, учитель? Полиция?

— Нет, дьявол собственной персоной! Не задавай вопросов. Мне нужна помощь, а не долгие разговоры. Держи спичку, а когда она догорит, зажжешь другую…

Хромец последовал за Виньясом к куче рыб, и дон Непомусено с нечеловеческой яростью стал рыться среди трупов морских обитателей. К его удивлению, чем глубже он зарывался в зловонную массу, тем слабее становилась вонь. В дальних областях его памяти зажегся огонек и стал понемногу приближаться, высвечивая какой-то образ; Виньяс узнал свою мать в накрахмаленной одежде. Толстая — поперек себя шире, — белокожая, стыдливая, она показывала только лицо и руки, пряча остальное при помощи высоких воротников и шерстяных чулок. Женщина эта жила ради других. У нее была целая коллекция фартуков — каждый день повязывался новый. Каждое утро она тщательно мыла лицо и руки; прочие участки тела оставались немытыми, поскольку были скрыты от чужих глаз. Так, год за годом, она не принимала ванну, не меняла панталон, лифчиков и нижних юбок. Запах, исходивший от нее при малейшем движении, был примерно таким же, что и в этом вагоне. Ну да, ведь его друзья так и прозвали мать: «Китиха». Виньяс искоса взглянул на своего соратника, опасаясь, как бы столь неаппетитный образ не передался ему при помощи телепатии. Но воспоминания удалось подавить, откашлявшись и пообещав самому себе, что.

что в один прекрасный день он напишет стихотворную сагу о Моби Дике правильным пятисложником. А ты знаешь, Вальдивия, что Уолт Дисней был посвященным? Пиноккио, с ослиными ушами и хвостом, став из безжизненной куклы умным животным, погружается в китовое чрево Космической матери и обретает все, что давно искал: Вселенского Отца, Джепетто[22], геометра, Божественного Архитектора. И когда он прикасается наконец к своему создателю, растворяется в нем, становится Человеком с большой буквы, он принужден очистить материю посредством огня.

Пока Виньяс бредил, не переставая копаться в куче рыбьей плоти, Вальдивия, задремав, перестал следить за спичкой. Возник пожар, что подвигло Виньяса бредить еще сильнее.

— Видишь, хромоногий? Вот подтверждение! Когда поэт говорит об огне, разгорается пожар!

— Конечно, дон Непо. Но когда рисовальщик вывесок кричит: «Спасайся кто может!», надо уносить ноги…

— Я не могу, ведь моя ода.

— Напишете другую, учитель. «Оду к оде к оде».

— Нет! Она — символ, а утрата символов означает разлад, конец пути, вечную ночь!..

Вдруг Вальдивия безо всякой причины обратился к наставнику на «ты»:

— Хватит, засранец! Если не спрыгнем с поезда, окажемся в дерьме!

— Что это за слова, господин секретарь?

— Уже не слова!

И он залепил председателю Поэтического общества прямо в челюсть, вырубив его. Пробивая себе путь через огонь и клубы дыма, Вальдивия дотащил тело поэта до двери — та, к счастью, оказалась открытой. Пейзаж снаружи с головокружительной скоростью убегал в прошлое при зловещем свете пламени. Вальдивия прижал к себе друга и прыгнул в неизвестность.

Он так и не узнал, выросли у него крылья или же музы превратили скалы в песок. Но остается фактом: пока поезд удалялся, объятый пламенем, оба они лежали, целые и невредимые, на берегу Тихого океана.

Хромец набрал соленой воды в один из своих башмаков и вылил ее на лицо председателя. В рот Виньясу попал застрявший в ботинке много лет назад кусок носка, из-за чего дон Непомусено стал хрипеть и отплевываться. Молча, поглаживая огромный синяк на лице, он сидел и при свете луны глядел на того, кого еще недавно называл своим подручным. Вальдивия, пожав плечами, пробормотал со снисходительным видом что-то вроде «В литературе — талант, в натуре — сила», и, взобравшись на песчаный холмик, различил вдали огни селения.

— Сколько у вас с собой денег? — спросил он поэта. Тот принялся усиленно моргать, после чего, порывшись в карманах, униженно вынул руки и разжал ладони. Они оказались пустыми.

— Нисколько.

Вальдивия достал из тайника в каблуке второго, сухого ботинка бумажку в десять песо.

— Раз так, теперь командовать буду я, — председатель дон Э. Вальдивия. За мной, секретарь Непомусено Виньяс!

Поэт попинал воздух, воображая, что холод — уличный пес, который после этого перестанет кусать его кости, — и последовал за хромоногим.