Попугай, который знал Папу

Молчание — то ли живого существа, то ли компьютера. Из-под слова МАМА послышался шорох перьев, по проволочной сетке застучал клюв, и тоненький голосок сказал:

— Полных пробежек тридцать. Отбитых в среднем триста восемьдесят один.

Я был ошеломлён. Но тут же прошептал:

— Бейб Рут[8]. Тысяча девятьсот двадцать девятый год.

Снова молчание, перья, клюв, и:

— Полных пробежек шестьдесят. Отбитых в среднем триста пятьдесят шесть. У-ук.

— Боже, — сказал я.

— Боже, — отозвался как эхо Шелли Капон.

— Точно, это тот попугай, который знал Папу, тут уж не ошибёшься.

— Да, это он.

И я сдёрнул с клетки платок.

Не знаю, что я надеялся под ним увидеть, Быть может, крошечного охотника в сапогах, куртке и широкополой шляпе. Быть может, маленького бородатого рыболова в свитере, сидящего на деревянной скамеечке. Что-нибудь крошечное, литературное, человекоподобное, фантастическое — только не попугая.

Но только попугай там и был.

И, к тому же, не очень красивый. Вид у него был такой, как будто он уже не один год провёл без сна; оказалось, что это одна из тех птиц-нерях, которые никогда не приглаживают свои перья и не чистят клюв. Чёрный и ржаво-зелёный, клюв грязно-жёлтый, и под глазами круги, будто он любит приложиться к бутылочке. Легко можно было себе представить, как он, с трудом держась в воздухе, то взлетая, то прыгая по земле, выбирается в три часа утра из какого-нибудь бара. Это был гуляка попугайского мира.

Шелли Капон прочитал мои мысли.

— Когда набросишь платок, — сказал он, — впечатление лучше.

Я снова набросил платок на клетку.

Голова у меня заработала, быстро-быстро. Я наклонился к клетке и прошептал:

— Норман Мейлер.

— С трудом запомнил алфавит, — сказал голос из-под платка.

— Гертруда Стайн, — сказал я.

— Страдала крипторхизмом, — сказал голос.

— Боже!

У меня перехватило дыхание. Я попятился. Тупо уставился на платок, закрывавший клетку. Моргая, перевёл взгляд на Шелли.

— Ты понимаешь, Капон, что это такое?

— Золотая жила, всего-навсего, дорогой Раймундо! — радостно проворковал он.

— Монетный двор! — поправил я.

— Неисчерпаемые возможности для шантажа!

— Поводы для убийства! — продолжал я.

— Только представь себе! — и Шелли фыркнул в стакан. — Только представь себе, сколько издатели одного только Мейлера заплатят за то, чтобы эта птица умолкла!

Я снова повернулся к клетке:

— Скотт Фицджеральд.

Молчание.

— Попробуй «Скотти», — посоветовал Шелли.

— А-а, — протянул голос под платком. — Хороший удар левой, но не мог держать уровень до конца. Неплохой соперник, но…

— Фолкнер, — сказал я.

— Средние результаты по очкам хорошие, всегда играл только в одиночном разряде.

— Стейнбек!

— Закончил сезон последним.

— Эзра Паунд!

— В тысяча девятьсот тридцать втором году запродался командам класса «Б».

— Хвачу-ка я, пожалуй, стаканчик ещё чего-нибудь.

В руку мне сунули стакан. Я одним духом выпил его и тряхнул головой. Закрыл глаза и почувствовал, как земля сделала полный оборот у меня под ногами; потом открыл глаза и посмотрел на Шелли, классического сукина сына.

— Есть и ещё кое-что, пофантастичнее, — сказал он. — Ты ведь слышал только первую половину.

— Лжёшь, — сказал я. — Что ещё может быть?

Лицо его осветила лучезарная улыбка — улыбаться как Шелли Капон, так лучезарно и абсолютно злодейски, не сможет ни один человек на свете.

— Было ещё так, — сказал он. — Ты, конечно, помнишь, что в последние годы здесь, на Кубе, Папе стало трудно записывать свои сочинения на бумаге? Так вот: он задумал ещё роман, после «Островов в океане», но ему как-то не удавалось его записать. То есть весь роман был у него в голове, и многим он о нём говорил, но только никак не мог записать — не удавалось, и всё тут. И потому он шёл в «Куба либре», пил стакан за стаканом и вёл долгие разговоры с попугаем. Так вот, Раймундо: рассказывал Папа Кордове в эти долгие ночи свою последнюю книгу. И птица всё запомнила.

— Свою последнюю книгу! — воскликнул я. — Последний роман Хемингуэя! Записан только в мозгу у попугая! О, боже!

Шелли кивал, улыбаясь своей улыбкой распутного херувима.

— Сколько ты хочешь за эту птицу?

— Милый мой Раймундо, — и Шелли Капон помешал в своём стакане розовым пальчиком. — С чего ты взял, что эта тварь продаётся?

— Ты продал однажды свою мать, потом украл её и продал ещё раз, под другим именем. Брось, Шелли. Ты затеял какую-то крупную игру, — и я задумался около закрытой платком клетки. — Сколько телеграмм разослал ты за последние четыре-пять часов?

— Ну и ну! Я начинаю бояться!

— Сколько международных телефонных разговоров с оплатой на другом конце провода заказал ты с сегодняшнего утра?

Шелли Капон вздохнул, громко и скорбно, и вытащил из своего вельветового кармана смятую копию телеграммы. Я взял её и прочитал: