Помутнение

Видите, вот чары этой вонючей квартиры. Вместо того чтобы спать, вместо того чтобы как все нормальные или, по крайней мере, более разумные люди беспокоиться по поводу того, что, возможно, мы все умрем, я брожу в каком-то бессмысленном болоте из полусгнивших вещей и думаю, кому могла бы сказать: «Я сегодня была на кладбище, я скучаю по бабушке, мне жаль, что, если я позвоню родителям, они не поймут, зачем я звоню, мне не хотелось бы думать, что в мире я совсем одна».

Жаль, что с Валей все кончилось так не вовремя. Технически я уже три дня как могла сообщить Вале, что на неопределенное время приостановлю наши встречи. У меня висело ее непрочитанное (прочитанное, конечно, но не открытое) сообщение с просьбой подтвердить сессию во вторник. Я пыталась заставить себя что-то написать ей и не могла. Я понимала, что Валя сейчас тоже теряет клиентов, потому что люди теряют работу (а еще потому, что некоторым из них теперь приходится сидеть дома на удаленке с семьей, где больше ни о чем не поговоришь вслух). Конечно, таким можно было предложить терапию по переписке, что, по моему скромному мнению, было или не совсем то, или совсем не то – я перепробовала все приложения, где можно было переписываться с роботами, и очень быстро изучила все их трюки. Роботы ласково предлагали тебе искать в своих мыслях когнитивные искажения и посылали тебе самые няшные гифки, если ты определяла их правильно. Это было мило, но быстро надоедало – и не хотелось расстраивать робота тем, что определила уже все искажения и рыдаешь все равно.

Технически Валя сказала бы мне, что я не должна пытаться проконтролировать чужие чувства – в этом случае ее собственные чувства, которые мне не хотелось ранить.

Вопрос еще и в другом: мы говорили два месяца, это было хорошо и прекрасно, но Валя до сих пор не знала, что я когда-то была замужем, а теперь одна. Мне было бы очень неприятно думать, что это делает ее плохой терапевткой. Я должна бы предположить, что, если она и ощущает между нами какую-то недоговоренность, какую-то лакуну посреди моих рассказов о себе, то она терпеливо ждет, пока я наберусь сил и расскажу о ней.

Но на самом деле я, как обычно, замечательно вру и притворяюсь, и поэтому мы решаем не столько мои проблемы, сколько проблемы наполовину вымышленной, наполовину морально устаревшей Саши Конюховой, пока за этим наблюдает ныне здравствующая Саша Аксенова.

(Если бы бабушка была жива, интересно, что бы она сказала по поводу моей смены фамилии.

Если бы бабушка была жива, интересно, что бы она сказала по поводу того, зачем ей была фамилия дедушки Конюхова, которого она не могла простить.

Я никогда бы не осмелилась спросить ее, но мне хотелось знать.)

У меня, кстати, был веселый дедушка, но я понятия не имела, где он теперь живет со своей следующей семьей. Когда он оставил бабушку (бабушка всегда называла это именно так: «оставил» – не бросил, не развелся), возможно, у моих родителей и сохранились какие-то контакты – хотя бы номер телефона. Об этом я тоже никого не спрашивала, и мне было странно, что я даже не помнила, о чем мы с дедушкой говорили в последний раз перед тем, как он уехал. Он просто исчез, а впоследствии выцвел и в моей памяти. Может быть, поэтому я и помню о нем только то, что он был веселый, – может, когда-то он успел меня покатать на коленях или подбросить вверх. Понятия не имею, что случилось на самом деле.

Я почти шучу мрачно, что и сама прекрасно справляюсь в раскапывании семейных тайн, причем бесплатно – но и это будет не совсем корректно, потому что ничем таким мы с Валей не занимались. Первой реакцией Марины, когда я сказала ей, что пошла на терапию, было: «Охота тебе сидеть и ныть про свое детство за деньги?» Она ходила на терапию много лет, но, конечно, в Германии была другая терапия, совсем другое дело, а у нас, конечно, она была плохая и не регулируемая государством и диплом мог купить кто угодно и где угодно. Поэтому в зависимости от твоего положения в пространстве по отношению к границе одна и та же вещь могла называться то «дорогостоящее нытье», то «проработка травм». Я не спорила, но решила больше не хвалить Валю при Марине – мне было за нее обидно.

Я знала, впрочем, что была не вполне справедлива к Марине, когда злилась на нее; что таким ворчанием Марина обычно выражала заботу обо мне. И поскольку ее понимание моей ситуации – как и Валино, впрочем, – основывалось только на специально отобранных мною фактах, трудно было в чем-то ее упрекать. Она искренне считала, что у меня все хорошо.

(Мне внезапно приходит в голову, что ковид, кажется, особенно опасен для пожилых людей – что вполне логично, учитывая, как опасен для них даже тяжелый грипп. По большому счету у меня может уже и не быть дедушки, и я об этом никогда не узнаю. Должно ли это быть для меня важным? Трудно понять.)