Помутнение

В то, что другая Саша – тоже дочь, мы поверили сразу. Она была похожа на меня, на сестру и на еще одну нашу сестру, Олю, которую мы почти не знали. Я часто играла с Олей в раннем детстве, когда меня надолго отвозили в Минск к бабушке, а Оля жила там с мамой. Я учила по вывескам: «часописы» – газеты в киоске «Белсаюздрук», «друкарня» – место, где печатают часописы. «Асцярожна, дзверы зачыняюцца, наступная станцыя “Плошча Перамогi”. Мне нравилось слово «дзверы»: как лисы и зайцы, которые лапами зачыняют двери вагона метро. Бабушка брала нас с Олей, и мы ехали из Минска в Гоголев в чистеньком купе с деревянными подножками, чтобы удобнее было забираться на верхние полки. Мы радостно забирались на верхние полки и смотрели на поля с подсолнухами за окном, а от станции шли пешком до дома, где жили бабушкины сестры. Утром, до жары, нам с Олей давали литровые банки с керосином на донышке и отправляли обирать с картошки колорадского жука. За нами молча следил соседский дом: черная крыша с огрызком трубы и пустые окна. Это детский дом, внушали нам бабушки, туда отдают непослушных детей. И мы с Олей собирали колорадского жука тихо-тихо, даже смеялись шепотом. В последний раз я была в Минске в четырнадцать, с папой. Когда приехала Оля, он заперся на балконе, курил одну за другой и, вопреки бабушкиным уговорам, так к ней и не вышел. Больше я Олю никогда не видела, а Оля никогда не видела папу. Знаю только, что у нее есть ребенок и что она спилась.

Было страшно застрять в этом дурном сериале насовсем: наступало еще одно утро, а он не заканчивался, не мог закончиться, главный герой умер. Это чем-то напоминало желание бросить пить, когда утром ты полна решимости, а вечером покупаешь вино. В коробке с фотографиями два полароидных снимка: там мы всей семьей стоим на фоне желтых стен квартиры в Тобольских казармах, за нашими спинами гробовое пианино сестры, а над ним плакат с героями «Санта-Барбары». Я долго не могла смотреть на эти снимки, потому что в тот день что-то произошло, очень нехорошее, стыдное, а теперь я смотрю и не могу вспомнить, что это было, и нужно собираться на эту чертову встречу с другой Сашей в мое любимое арт-кафе «Безухов» на Рождественской – так я испортила его для себя навсегда, но в тот момент мне хотелось оказаться там, где раньше было хорошо. Еще больше хотелось домой, в Москву, где ничего этого не было и где никогда, никогда не бывал папа. Но я надела то же черное платье, в котором была на похоронах, и мы с сестрой вышли смотреть покойника: до последнего казалось, что все это куда-нибудь исчезнет и другая Саша не придет, потому что на самом деле ее не существует. Пришла. Она утверждала, что папа жил с ними не последние два года, а с самого ее рождения. Я повторяла: ты врешь, зачем ты врешь? Мы ушли, а перед этим я послала ее на хуй. Я произнесла это как заклинание, которое должно было уничтожить другую Сашу так, что она аннигилировала бы с яркой вспышкой, но она пошла на автобус, а мы с сестрой сели в такси и вернулись к маме. Я решила, что просто не буду об этом думать, как когда осталась с папой наедине на целую неделю и закрывалась в комнате, придвигая к двери стул: я придвину стул, и ни он, ни другая Саша ко мне не зайдут. У меня тут кофе, у меня ноутбук, у меня запись к стоматологу и счета за ЖКХ. Я, папа, возьму-ка сейчас свой рецепт на антидепрессанты и предъявлю его в аптеке. Я напишу хорошую книгу. Мне насрать, насрать, насрать на «подругу семьи» и другую Сашу. И даже, папа, если бы ты оставил мне возможность узнать эту новость как-то иначе, не изменилось бы главное: прощения ты просил у нее, а ВДА выросла я.

Когда мы обсуждали это с терапевткой, она предложила представить, что папа сидит напротив, и сказать ему то, что я хотела бы сказать. Я смотрела на пустой стул, пыталась поверить, что вот, папа здесь – в своем обычном костюме, с красным лицом и трясущимися руками. В голову приходило много слов, но все они были неправильными. Мы вообще редко разговаривали, и в жизни я не сказала бы ничего, но сессия – это не жизнь, и я собрала все, что было внутри, слепила в комок и бросила:

– Лучше бы ты завел собаку.

Последний покойник, которого мы смотрели, оказался жив. Это была бабка: она поскользнулась на льду за гаражами у соседнего дома. Городок окружал забор, а в гаражах была щель, в которую по утрам мы протискивались с портфелями, чтобы не ходить через КПП и сэкономить минут десять до школы. И лед, и сугробы блестели под фонарями, бабка лежала возле крыльца, ведущего к ржавой двери, из-под ее головы натекла кровь, и лед в этом месте стал рыхлым. Пахло пивом из разбитой бутылки. Мы молча встали полукругом, мальчишки стянули шапки, а она повернула голову и застонала. Мы разбежались по домам, утром по дороге в школу я еще раз рассмотрела застывший бугром красный лед. Бабка ушла на своих ногах – если бы приезжала скорая, я увидела бы из окна.