Помутнение

Джими Хендрикс играл еще одну роль в операциях Берингера, помимо того, что служил маской хирурга. Покойный гений еще и олицетворял пациента. После многочасовых блужданий по красной пещере Берингер все больше склонялся к абстракции. Другие хирурги заучивали некоторые факты из биографии своих пациентов, чтобы очеловечивать их и напоминать себе о том, насколько высоки ставки и что сами они висят над бездной, но Берингер не прибегал к такой практике. Он вообще с трудом мог вспомнить имена своих пациентов. И не любил встреч с членами их семей (что, между прочим, было и так невозможно в случае с этим немцем, который, не считая его призрачного спонсора, был один как перст в целом мире). Берингер мог встретиться, если они того хотели, но увещевания родственников не производили на него особого впечатления.

Нет, чтобы не забывать о рисках, Берингер полагался на фантазии. В них он был прежний «рок-док», но куда более высокого уровня, чем молодые интерны из медпункта, раздающие всем желающим лекарства от обезвоживания и тюбики крема от загара. В любой операции мясо, в которое врезался скальпель Берингера, становилось телом великого негритянского гитариста, которого спешно доставили на операционный стол санитары, не дав ему захлебнуться собственной рвотой в номере парижского отеля, потому что ему требовалось срочное удаление новообразования, которое было под силу иссечь лишь самому бесстрашному врачу. И Ноа Берингер, снова и всегда, спасал жизнь Джими Хендриксу. От него и только от него зависело будущее музыки.

III

Лицо Александера Бруно, уже восемь часов фигурировавшее в качестве открытой двери, и на девятый час операции оставалось все в том же положении.

Это лицо было центром грандиозного ритуала. Ассистенты отслеживали состояние оттянутых губ и щек, желобка между верхней губой и носом, кожного покрова носа, следя за скоростью кровотока и измеряя температуру. Особое внимание они уделяли изъятым глазным яблокам, которым легко было нанести непоправимые повреждения, а также носовым костям и хрящу, временно снятым, как крышки с кастрюли, чтобы облегчить хирургу доступ внутрь черепной коробки.

Анестезиолог, шотландка Макардл, контролировала состояние обездвиженного тела. Рядом с ней работал хирург-невролог, который регулярно проверял и стимулировал кровообращение в неподвижных конечностях пациента. Они вдвоем, Макардл и невролог, не были непосредственными участниками действа взорванного лица, оставаясь как бы за кадром, и тем не менее они обеспечивали лицу необходимую поддержку в его приключениях, как невидимая корневая система является необходимым элементом действа расцветающего дерева.

Гонсалес и операционные медсестры, скучившиеся вокруг лица, добросовестно ассистировали хирургу, бесперебойно проводя промывание вскрытой полости, разметку нервных узлов и каутеризацию лопнувших вен, поскольку эти нервы и сосуды мешали продвижению хирурга сквозь неоднородную опухолевую массу.

А в центре событий находился Берингер.

Если бы изъятые глаза пациента каким-то образом могли увидеть инструмент, погрузившийся в каверну позади его лица, они бы приняли бинокулярный микроскоп за пару сильно увеличенных безумных зрачков, омываемых со всех сторон струйками крови, так что свод глазного яблока показался бы прозрачным мячом.

В течение четырех часов Берингер медленно спускался вниз, как спелеолог в узкий лаз, по околоносовым и верхнечелюстным пазухам, в глубь носоглотки, в глазницы, а затем и в само новообразование – через проходы, пробитые им в опухолевой массе. Он утратил чувство масштаба. Его инструменты и материалы – биполярный каутер и стимулятор лицевых нервов, крошечные медные ложечки-черпачки, изогнутые зажимчики и ножнички, нейрохирургические ватные тампоны – выглядели как исполинский инвентарь для строительных работ вроде экскаваторов и землечерпалок, пыхтящих в прорытых каньонах внутри тканей и опухоли.