Полтава

В переднем всаднике, каком-то неповоротливом на вид и громадном, он узнал знакомого человека и замахал ему обеими руками.

Вскоре беглецы сидели в большой тёплой корчме и корчмарёва жена подносила каждому по миске горячего борща. Даже Яценко уплетал вкусную еду. Корчмариха, пожилая женщина в тёплой сивой свитке, стонала, глядя, какой перед ней человек:

   — Будто дрова рубит... Вспотел! Долго ему отхаживать те ноги...

Батько Голый — именно его узнал Петрусь впереди неизвестного войска — рассказывал о себе. Он исхудал. На висках густая седина. Рубцов стало больше. Веки вздрагивают.

   — Оце... На том нашем хуторе отлежался. Где ты, Петро, малевал петухов. Так и красуются они... Там и товариство собрал. Кто после Чернодуба уцелел, а кто — новички. Сейчас у меня бывшие мазепинцы, хлопы, русские мужики и даже солдаты, удравшие от царской муштры. Оце.. Спасли меня хлопцы, так я уже везде шведской крови пролил! Бьём мазепинцев и скоропадчиков не милуем. Ведь прежнее у нас деется... Скажи, Мацько!

Рядом с батьком сидел желтоголовый молодой человек с хитрым быстрым взглядом. Он еле сдерживался, чтобы не прерывать речь старого атамана. Теперь выдохнул:

   — Так, батьку, вашмосць! У мазепинцев царь отнимает, а скоропадчикам даёт! То же горе простому человеку, что царь, что король!

Галя шепнула Петрусю, что она знает желтоголового: бывший жебрак.

   — Это мой побратим! — указал батько на молодого человека. — Правду режет! Мазепинское поместье, скажем, передали Галагану. Галаган искал выгоды у короля, а завидел, что у царя всё понадёжней, — так туда... А мы сегодня его добро раздали людям, а строения пустили с огнём! Не будет у нас панов, пускай знает! Ездил ты к царю, Петро, да не читал он нашу бумагу. Говоришь, Онисько... Ониська на том свете спрошу. Жаль. Если бы мне к царю... Поговорить...

Яценко чуть не подавился борщом. Отодвинул миску так решительно, что корчмариха с Галей испугались, не повредила ли несчастному еда. Он же отёкшими ногами упёрся в пол:

   — Поедем! Такое у меня дело, что царь и вам ласку окажет! И расскажем, что шведы уже в походе.

Батько ударил по столу кулаком. Борщ забрызгал купцу лоб.

   — Не мне нужна, купец, царская ласка, а несчастным нашим людям! С русским народом у нас одна вера — так пусть и дорога одна будет! Оце... И пусть меня гетманом сделают, а не пана! Гнули спины на Мазепу, теперь на Скоропадского, на Галагана, Апостола! Тьфу!.. А выгоню панов, будут одни казаки на Украине — все как один разбогатеют! И царю хорошо... Вот война — так если бы не тридцать тысяч казаков, а триста тысяч? Что бы осталось тогда от шведа?

Батько долго рассуждал, потирая щёки, будто с мороза, чесал спину, пока снова не вмешался Мацько:

   — Чего думать, вашмосць? Поедем! Скажем: не годится Скоропадский под гетманскую шапку! В морду царь не даст...

   — В морду не даст, — рассуждал дальше батько, — но в каменнице сгноит. Как Палия.

Петрусь вспомнил:

   — Слыхал я в Веприке ещё, будто царь возвратил Палия из Сибири... А почему вспомнилось: мальчишка один просил сказать царю про Палия.

   — Что? — обрадовался батько, заслышав дорогое ему имя. — Так бы и говорил, казак! Едем, Мацько, коли так! Пусть Палия ставят гетманом! Согласен!

Петрусь ещё усилил атаманову радость:

   — Хлопец, что за Палия болеет, — то ваш сын, Мишко. Живёт у моей матери.

   — В Чернодубе? — вспомнил Мацько, пока батько сидел с раскрытым ртом. — Так эта дивчина — Галя! Казаком переоделась, а взгляд девичий! — И к атаману: — Батьку! Вашмосць! Это твой сын в нашем жебрацком гурте ходил! Господи... Он рассказывал, будто батько у Палия, да оно мне и не под шапку... Господи!

По широкому сморщенному лицу батька, по твёрдым рубцам текли слёзы:

   — Вишь, как получается... Сынок... Как только возвращусь — так сразу поеду к нему. А то так и погибну, его не увидев...

Он уже приказывал, как и кому собираться в дорогу, что брать с собою, кто остаётся в войске старшим, как помочь людям в Зенькове.

Выехали, однако, поздно. Атаман всю ночь совещался, под утро свалился на лавку, где сидел, и его не осмеливались будить.

Петрусь поднялся рано. Галя спала в чулане у корчмарихи. Сама хозяйка уже гоняла наймичек, но двери в чулан были плотно закрыты. Петрусю спать не хотелось. Во сне постоянно чудится, будто ты снова в зеньковских погребах, снова тебя давит мрак, и только где-то в уголке теплится огонёк. И знаешь, где тайный ход, а никак не отыскать ключа...

Корчмарь, видя, как мается между сонным товариством молодой хлопец (даже Яценко высвистывает порозовевшим носом, тоже дождался успокоительного сна, нет и речи о смерти, а лишь о встрече с царём), — хвать парубка за рукав:

   — Слушай! Батько хвалился, будто ты маляр?

   — Да, малевал. Через то теперь и нет покоя.

Петрусю снова припомнилось, что проклятый Онисько говорил о парсуне, подаренной Мазепе Гусаком. Что за парсуна? Может... Надо бы поговорить с батьком Голым.

   — Намалюй мне что-нибудь на этой стене, — не выпускал рукава корчмарь. — Чтобы при входе! Люд повалит! Мне это очень сгодится!

   — Дядько! Не язвите душу... Где краски? Знаете, откуда удираем. Да и не время. Война.