Полное собрание рецензий

Это тоже излюбленный Максимом Д. Шраером ход – аллегорическое истолкование. Типа: что хотел сказать Пушкин образом Татьяны Лариной? Я не шучу. Вот, например: «Участники любовного треугольника в „Генрихе“ и в „Весне в Фиальте“ персонифицируют различные черты модернистской этики и эстетики, как ее понимал Бунин».

Вы, наверное, уже сами догадались, что рассказ Бунина «Генрих» написан в пику Набокову и восходит к «Весне в Фиальте». Действительно:

«В обоих рассказах любовные треугольники состоят из русских мужчин в Европе, русских женщин в Европе и европейцев – соперников главных героев. В обоих рассказах русские главные героини погибают от руки иностранных писателей-модернистов…»

И так далее, вплоть до того, что

«фамилия Глебова вполне может быть палиндромической анаграммой Блока: „блег-блок“; в позиции на конце слова звонкий „г“ совпадает по звуку с глухим „к“…»

Да, это, в сущности, важнейшая слабость Максима Д. Шраера: у него как будто нет чувства юмора. Или он его тщательно скрывает. И это как-то странно искажает логику. Что «Темные аллеи» сочинены из ревности, «вызванной дразнящими достижениями Набокова», чтобы «уравнять счет» и «упрочить свое положение в русской литературе», – ну, допустим. Но связь идей: «Он так никогда и не оправился от любви к Галине Кузнецовой» и – «Это требовало формы, которая увенчала бы всю карьеру Бунина-прозаика и позволила бы ему обратиться к вопросам, составлявшим суть его мировоззрения» – непостижима.

А вообще-то глава о Бунине – ценная. Автор описывает историю взаимоотношений Бунина и Набокова подробно и сообщает новые данные.

А всего глав – шесть, и между ними пять интерлюдий. Фактических ошибок очень мало; про опечатки в наше время нет смысла упоминать. Перевод (Веры Полищук при участии автора) – тщательный.

Книжка все-таки живая. Хаотичный слог – вероятно, оттого, что автор не выработал пока собственного взгляда на вещи.

Бабелем не стать

Давид Маркиш. Еврей Петра Великого, или Хроника из жизни прохожих людей (1689–1738)

Роман/Послесл. А. Иконникова-Галицкого. – СПб.: Лимбус Пресс, 2001.

Давид Маркиш. Стать Лютовым: Вольные фантазии из жизни писателя Исаака Эммануиловича Бабеля

СПб.: Лимбус Пресс, 2001.

На одной обложке сказано: «Книги живущего в Израиле прозаика Давида Маркиша известны по всему миру». Звучит как-то жалостно: вроде они скитаются, не находя приюта. Издатели учли невольный промах – и в другой аннотации, не жалея голоса, перешли в фа-мажор: «Всемирно известный русскоязычный израильский прозаик…» Я-то, как и многие, считал, что всемирно известный русскоязычный сейчас один: А. И. Солженицын; приходится поверить «Лимбусу» на слово. Все же, скорей всего, имеется в виду, что сочинения Давида Маркиша переведены в нескольких или даже во многих странах; это очень возможно.

Пишет он в жанре – и на уровне – советской исторической беллетристики 70–80-х годов: как Юрий Давыдов, как покойный Натан Эйдельман. Проза выверенных по источникам описаний с колоритными деталями, проза стилизованных, но многозначительно актуальных – как бы поверх времени – разговоров, проза концептуальных биографий, то индивидуальных, то коллективных («Лимбус» порадовал нас образчиками обоих подвидов), – в том и в другом случае концепцией считается некий общий множитель (в арифметическом смысле) различных исторических величин.

В какой-нибудь ЖЗЛ по этому рецепту лепили фабулы, как в ГБ – групповые дела: из жизни русских революционеров, русских моряков, русских слепых. Впрочем, до слепых – и, само собой, до евреев – руки не дошли.

Такая проза обычно слаба на сюжетную выдумку и очень приблизительно изображает поступки, вообще физические действия, в том числе – и даже особенно – действия простые. Как бы у нее, у пожилой, врожденное увечье – младенческие конечности. Пересказ документа, какого-нибудь протокола пытки, отчетлив – загляденье, а вот когда персонаж дерется с кем-нибудь или, допустим, играет на бильярде либо пьет или ест, вообще когда что-нибудь делает: входит в помещение, садится на коня, обнимает женщину, – сразу его жизненное пространство рассыпается в глазах читателя на несогласованные частности, разные плоскости; оно не трехмерно, и любое движение в нем прерывисто.

Нет смысла приводить обширные цитаты: все знают, о чем я говорю – о той бесплодной судороге воображения, которая невыгодно отличает самую блестящую беллетристику от самой плохонькой художественной прозы, – ограничусь примером микроскопическим.