Полночь! Нью-Йорк

– Девять месяцев, год… Может, чуть больше… Помнишь актера из «Грязных танцев»? Он прожил двадцать месяцев[115]. Если захочу побить рекорд, придется согласиться на химиотерапию… Облучение при метастазах назначают, только если есть боли в костях.

Лоррен дрожит, по ее лицу текут слезы.

– Ну вот, теперь ты все знаешь. Прости за аэропорт. Нужно было тебя предупредить. Прости. И за прошлую ночь тоже прости. Я не хотел, чтобы ты страдала из-за меня. Думал, будет лучше, если ты уйдешь, даже обиженная, но по собственной воле.

Черт, черт, черт.

Сердце Лоррен разбито на тысячу осколков, она трясется, задыхается (хотя дрожать следовало бы ему), произносит сквозь слезы, глядя Лео в глаза:

– Теперь это не имеет никакого значения.

Часть третья Поцелуй II (Рой Лихтенштейн, масло и магна) [116]

31

Завтрак в Нью-Йорке,
И я знаю, что мы мечтаем.

Oppenheimer, «Breakfast in NYC»[117]

Она повернулась к нему и сказала:

– Потрясающе…

Взволнованная, почти оглушенная, она смотрела на свое лицо на портрете, возвеличенное талантом и кистью Лео. Красками, которые он выбрал. Зеленой, желтой, красной. Изначальными цветами – агрессивными, яркими. Она вспомнила фразу Матисса: «Фовизм, таким образом, был для меня испытанием средств. Поместить рядом синий, красный, зеленый, соединить их экспрессивно и структурно. Это было результатом не столько обдуманного намерения, сколько природной внутренней потребностью художника». Результат вышел мастерский.

Лео написал ее. С тех пор как они встретились, она стала единственным интересующим его сюжетом.

У Лоррен перехватило дыхание.

– Давай постелемся, – произнес Лео у нее за спиной.

– Не стоит, я буду спать на диване, – ответила Лоррен.

– И речи быть не может. На диване сплю я. Кровать в твоем распоряжении – если не боишься собачьего общества…

Она улыбнулась, испытывая смешанные чувства. Будущее пугало ее. До ужаса. Что будет, если она полюбит этого человека? Мужчину, который может… который умрет через полгода или год. Душа Лоррен разрывалась между желанием любить и бежать со всех ног, пока не стало слишком поздно.

Лео посмотрел на нее большими светло-серыми глазами, и Лоррен поняла, что пропала. Навсегда. Пропала и проклята. Уже слишком поздно… Слишком поздно с первого момента знакомства. Слишком поздно пытаться спастись. Слишком поздно делать вид, что она не понимает, какую пустоту он оставит на Земле, уйдя в лучший мир…

Слишком поздно…

Он работал до утра. С той же страстью, что и в прошлый раз, держа в узде свою ярость, чтобы не разбудить Лоррен, измученную событиями прошедшего дня.

Время от времени Лео прерывался, чтобы посмотреть на молодую женщину. Вид у нее был мирный, рядом спал пес, на них лился свет керосиновой штормовой лампы, стоявшей на полу рядом с мольбертом. Весь остальной лофт был окутан тенями.

Лео не знал, сыграл ли роль единственный источник света или его рассказ Лоррен, но этой ночью главным цветом стал черный. Он клал на холст густые слои сажи, черный отражал свет и играл с ним, а между бороздками краснели и желтели параллельные полоски. Лео работал, присев на корточки, в полутьме, и чувствовал себя доисторическим человеком, рисующим при свете факелов на стенах пещер Ласко и Альтамиры[118].

Солнечный луч все-таки добился своего – разбудил Лео. Он открыл глаза, и желудок среагировал на аромат растопленного масла, кофе и горячих панкейков, витавший в лофте. В кухне раздался какой-то шум, Лео приподнялся, бросил взгляд поверх спинки старого дивана «Честерфилд» и увидел Лоррен на боевом посту – за барной стойкой, в обвязанном вокруг талии фартуке шеф-повара, с засученными рукавами и со сковородкой в руке. Волосы она заколола в пучок.

– Черт, который час?

– Добрый день, господин Портретист. Уже поздно. Я сходила за покупками, приготовила завтрак и теперь могу опоздать на работу, что будет некрасиво выглядеть, на второй-то день.

Лео потянулся.

– Нужно вывести пса, – сказал он.

– Уже. Мы с ним долго беседовали.

Лео улыбнулся, встал, одернул футболку, поправил шорты, подошел к стойке и только тут заметил, как она привлекательна в черном саржевом приталенном блейзере, белом шелковом топе и широких брюках с высокой талией.

Кокер тихо сидел у ее ног, подняв черный нос, и всем своим видом выражал надежду на угощение: вдруг что-нибудь перепадет?

– И что он тебе сказал?

– Что ему надоело зваться Псом.

Лео залез на один из высоких табуретов и поставил локти на стойку.

– Понятно… И какое же имя желает носить наш мохнатый принц?

– Оревильи, – ответила Лоррен.

– Оревильи?

– Так называется улица в Париже, на которой я живу.

Лео задумался. Улыбнулся. Повторил с сильным акцентом:

– Оревильи… Мне нравится. – Он повернулся к собаке. – Ты не передумал, Оревильи?

Кокер гавкнул.

– Ему вроде нравится.

Лоррен подвинула к Лео тарелку с двумя панкейками, политыми кленовым сиропом, чашку черного кофе и свежевыжатый апельсиновый сок.

– Настоящий пир.