Многие покупатели с недоумением смотрели, как двое чукчей с громадными букетами цветов пробирались сквозь толпу в отдел часов.
Валентина еще издали узнала их и встретила улыбкой.
— Это вам, — сказал Оле, подавая букет. — Тутын захотел купить такие же часы, как у меня.
Тутын вручил свой букет. Валя, видно, была искренне смущена, подозвала из соседнего отдела Наташу и отдала ей второй букет.
Тутын выбирал часы долго и основательно. То ему казалось, что цифры светятся недостаточно ярко, то не нравился оттенок металла, на третьих по счету часах он обнаружил почти невидимую царапину.
— Часы, как жену, берешь если не на всю жизнь, то надолго, — изрек Тутын, остановив свой выбор.
Все это время Оле топтался тут же, рядом. Он пытался заговорить с Валей и мучительно подбирал слова, стараясь придумать что-нибудь разумное, интересное, значительное. Но, к удивлению своему, ничего такого не находил. Он даже как-то виновато вспомнил Зину, которой ничего не надо было говорить — без всяких слов им было хорошо.
Потом ему пришло в голову купить часы Наде, но он вспомнил, что это не поощрялось в школе.
Время от времени он встречался взглядом с девушкой, и ему казалось, что в выражении глаз ее было какое-то затаенное значение, невысказанное обещание. Он мысленно благодарил Тутына за то, что тот долго выбирал часы, много говорил, растягивая время, освобождая Оле от необходимости что-то сказать.
Тутын платил, со вкусом пересчитывая деньги, а потом неторопливо прилаживал на руке купленные часы, упаковывал старые. И при этом он не переставал разговаривать, сыпать разными умными изречениями. Похоже, что он тут же их придумывал, а может быть, они у него заранее были припасены.
— Сегодня будем обмывать покупку! — заявил Тутын таким тоном, словно все должны были подчиниться его желаниям. — Прошу прибыть в ресторан «Магадан» к семи часам вечера.
— А мы закрываемся только в восемь, — ответила Валя.
— Ну к половине девятого, — сказал Тутын, — Будем ждать.
На улице Оле не мог не заметить:
— И как ты все это умеешь! Я, как подумаю, что надо сказать что-то интересное и значительное, тут же чувствую, как у меня язык прилипает к нёбу.
Тутын внимательно посмотрел на товарища:
— Это потому, что ты застенчив. А застенчивый человек раскрывается, когда немного выпьет. Поэтому предлагаю зайти в гастроном и купить кое-что.
Кратчайшая дорога от универмага к гастроному шла мимо Дворца профсоюзов. Тутын опасался встретить кого-нибудь из участников совещания и повел Оле кружным путем, мимо филиала гостиницы «Магадан» и магазина «Одежда».
Вернувшись с покупками в гостиницу, они обнаружили в вестибюле Михаила Павловича.
Он подозрительно поглядел на Тутына.
— Отдыхаете? — спросил он.
— Осуществляем право на отдых, — подчеркнуто сухо ответил Тутын. — А также осмысливаем вчерашнюю речь, в особенности ваш перевод, Михаил Павлович…
— На вашем месте я бы не обижался, — строго произнес Михаил Павлович.
— А я не обижаюсь, — ответил Тутын, — даже наоборот, очень благодарен и, если бы вы согласились, с удовольствием угостил бы вас.
— Но в рабочее время… — нерешительно произнес Михаил Павлович.
— Отдыхать никогда не вредно, — зазывающим тоном произнес Тутын, переложив в другую руку тяжелый сверток с бутылками.
Втроем поднялись они в номер. Тутын быстро собрал на стол, сходил в буфет за закуской.
Михаил Павлович тяжело вздохнул.
— Не так уж часто встречаешься с земляками, — произнес он, и Оле почувствовал в его словах нотки самооправдания. — К тому же надо освежить горло. Да и дела на родине не мешает знать лучше.
Оле пил вместе со всеми, заглушая раскаяние. Вскоре он почувствовал уверенность. Он заговорил громче, прерывая Тутына, начал замечать в его речах несообразности, непоследовательность, а иной раз просто глупость.
— Вот скажите: если хвалишь родной язык, свои танцы — это национализм? — с глубокомысленным видом спросил Михаил Павлович и сам же ответил: — Это же смешно — искать национализм у народа, численность которого всего полтора десятка тысяч!
— Национализм — пережиток капитализма, — солидно сказал Тутын. — У всякого народа есть пережитки капитализма, чтобы с ними бороться.
— Но какие пережитки капитализма у нас: ведь капитализма на Чукотке не было! — возражал Оле.
— Ну и что! — отозвался Михаил Павлович. — Эта зараза распространяется, как инфекция.
— Вирусами, что ли? — спросил Тутын.
— Микробами, — уточнил Михаил Павлович.
— А я думаю, что через радио, — со знанием дела сказал Тутын. — Вон в тундру заберешься, и ничего, кроме «Голоса Америки», не слышно. Анадырь не проходит, а Магадан еле-еле доносится, зато этот враждебный голос так гудит, аж олени пугаются.
— И все же хочется побольше своих песен и танцев, — сказал Оле. — Я вот смотрю на Арона Калю, как он терзает электрическую гитару, и думаю: а почему он не хочет петь свои песни?
— А я — уэленский! — вдруг с гордостью заявил Михаил Павлович. — Уэленские любят и хранят исконные обычаи.
Оле знал за уэленскими этот грех: они почему-то хвалились своим происхождением и посматривали на других свысока.