Полёт шмеля

Но дальше шли уже молча, и только все убыстряя и убыстряя шаг, словно вдруг оба необычайно заторопились. Так в молчании они поравнялись с домом Сасы-Масы, попрощались на ходу — и разошлись. Саса-Маса свернул к своему подъезду, а Лёнчик, оставшись один, неожиданно для самого себя сбавил скорость и, направляясь к своему дому, уже не шел, а брел.

* * *

Висок болел еще и спустя несколько месяцев — когда поступал в институт. Боль стала естественной и привычной, Лёнчик сжился с ней и, чувствуя ее, научился ее не замечать. Хотя, случалось, позднее он думал, может быть, не тот бы удар мордатого — и жизнь его сложилась по-иному. Но, конечно, это было не так. Ведь не боль была причиной того, что его вызвали в кабинет декана последним. Последним из семидесяти двух человек! Пусть он, оглушенный болью, и вел себя довольно глупо, это на самом деле не имело никакого значения: все уже было решено, приговор подписан, на приговоренного к казни просто хотели перед казнью взглянуть.

Институт, в который он в конце концов подал документы, назывался УПИ — Уральский политехнический имени Кирова. Лёнчик выбрал политехнический, потому что в самом звучании института было что-то весомо-мужское, фундаментальное. Раз нельзя было в университет на журналистику, не идти же было туда на филологию или физмат — чтобы потом распределиться преподавателем в школу. Документы он сдал на радиотех — радиотехнический факультет, — считавшийся в институте по крутизне вторым после физтеха. С его аттестатом подавать на другой было позорно. В аттестате у него стояла одна четверка, и та по физкультуре, остальные пятерки. Ему, в принципе, полагалась даже серебряная медаль. Он мог бы со своим аттестатом подать и на физтех, но что-то будущее распределение на какую-нибудь атомную электростанцию его не прельщало. Впрочем, будущее свое он вообще видел весьма туманно.

Характеристика — вот что его подвело. Годы спустя до него дойдет, что за характеристику выдала ему школа, в которой он проучился все десять классов, с первого по десятый. Это был волчий билет. С которым его не взяли бы и на факультет промышленного строительства, куда брали со всеми трояками — только сдай экзамены. Главное, и родители тоже не дотумкали, что за характеристику ему выдали. А он сам, понятное дело, только ржал, рассказывая кому-нибудь, что ему в ней написали. Казалось, теперь-то, после XXII съезда, в честь которого даже переименовали улицу Ворошилова, чтобы тем, сталинским временем, и не пахло, чтобы восторжествовали ленинские нормы жизни, все эти характеристики — так, проформа, бумажка, не играющая никакой роли, что-то вроде рудимента.

Об этих ленинских нормах жизни Лёнчик и говорил на обсуждении тюзовского спектакля о современной молодежи, которое устроило городское телевидение. Там был один герой-стиляга, которого играл премьер театра, по ходу действия этот герой совершал всякие будто бы скверные поступки, разоблачая себя как последнего поганца, таким его премьер и играл — как поганца по сути, Лёнчик же, даже неожиданно для себя самого, когда настала его очередь выступать, стал защищать стилягу, и получилось, раз защищал — осуждать других героев, по замыслу автора пьесы, хороших, честных ребят и девушек. И вот когда он толкал свою речь, именно так — толкал, с экспрессией, с ораторскими модуляциями голоса, да еще и с отсылками к постановлениям минувшего съезда партии, призывающим к борьбе за ленинские нормы жизни, он вдруг увидел устремленные на него глаза. Не их обладателя — а сами глаза. Обсуждение происходило прямо на студии телевидения, «зал», состоящий из молодежи, расположился на круто взбирающейся вверх полукруглым амфитеатром трибуне, а внизу напротив трибуны стояло несколько столиков, и за столиками сидело «старшее поколение» — учителя, режиссер спектакля, актеры. Глаза, как осознал Лёнчик мгновение спустя, принадлежали завучу их школы, Нине Ивановне Терновой. У нее были крашеные рыжие, очень жидкие волосы, разделенные посередине головы на неприятно широкий, бумажно-белый пробор, всегда подобранные в извилистую нитку губы, — и это в ней было то, что примечательно. Глаза у нее никакой примечательностью не отличались. А тут они горели. Словно ее сжигало внутри на неком огне, и жар его был нестерпим. Что это был за огонь, и какое отношение имел к этому огню он, Лёнчик?

Никаких видеомагнитофонов еще не существовало в природе, обсуждение шло сразу в эфир, и, когда закончилось, и оператор, отольнув от своего резинового тубуса, с наслаждением выпрямился, к Лёнчику, спустившему с трибуны вниз, тотчас подскочила женщина, руководившая подготовкой обсуждения, Лёнчик не знал, кто она — режиссер, редактор, журналист? Она была будто из бани, вся встрепанная и красная.

— Что же вы, — набросилась она на Лёнчика (к ним теперь как к выпускникам везде и всюду обращались на вы), — разве так можно! Кто же так делает? Нельзя же так подводить!