Полёт шмеля

Лёнчик растерялся. Он не ожидал подобного разговора, он не был готов к нему. Тем более что все перед ним, все до одного человека были зачислены, и никто ни о какой проработке в кабинете не рассказывал.

— Нет, простите, — проговорил он, — при чем здесь характеристика? Как мне сказали насчет медали, так я и вам… Не дали и не дали… мне все равно!

— Ого-го! Ему все равно! Ну и тип! — обрушился на Лёнчика новый шквал.

— Вам, может, и то, какая у вас характеристика, все равно? — дождавшись наступления тишины, спросил человек с торца деканского стола.

Медленно, истинно, как во сне, до Лёнчика стало доходить, что дело нехорошо, что все происходящее — не просто так.

— А что там в моей характеристике? — Лёнчик в этот момент совершенно забыл, что у него написано в ней.

Теперь человек с торца ему не ответил. Мгновение он молча смотрел на Лёнчика — и повернулся к декану, устремил свой взгляд на него.

— Мне как парторгу все ясно, — произнес он. — Демагог и анархист — совершенно исчерпывающе. Комсомол прав — не нужен нам такой студент!

Точно, демагог и анархист — вот что было написано о нем в характеристике, Лёнчик вспомнил. И из-за этого его могут не принять в институт?!

Декан поднял лежащий перед ним на столе исписанный тетрадный листок и покачал им в воздухе. Его характеристика, догадался Лёнчик.

— А вот тут у вас еще написано, вы в каком-то театре играли. — Выражение лица у декана было благодушное и даже доброжелательное. — Вы почему вообще к нам поступаете, а не в театральный? Давайте лучше в театральный. А на радиофак… у нас сложный факультет, балл у вас полупроходной, вам сложно будет у нас учиться.

— Но у других, кто сегодня, — не веря в то, что происходит, не желая верить, не в состоянии поверить, проговорил Лёнчик, — у них тоже полупроходной, но их…

Договорить ему не удалось. Ему ответили, казалось, все разом — кто только был в кабинете.

— Свободны, — махнул Лёнчику декан рукой. — Можете идти. Документы обратно получите установленным порядком в приемной комиссии. Идите, идите.

Лёнчик поднялся со своего стула посередине комнаты и пошел к двери. У двери он оглянулся — вся комната смотрела ему вслед: недоброжелательно, сумрачно, враждебно. И в глазах декана, только что таких благодушно-доброжелательных, была та же общая сумрачная враждебность. Словно молниевая вспышка прошила Лёнчика — он увидел себя на том давнем совете пионерской дружины, когда обсуждался Сеничкин. Только увидел он себя не за столом, во главе которого сидела старшая пионервожатая Галя, а в торце этого стола, стоящим перед ним — на месте Сеничкина.

Был уже совсем вечер, когда Лёнчик сошел с трамвая у себя на Уралмаше. Солнце стояло у самого горизонта, тени от домов устремлялись в бесконечность, воздух остыл, и в его рубашке с короткими рукавами, надетой утром в расчете на дневное тепло, было прохладно, но он пошел не домой. Хотя дома его, конечно же, ждали, и с нетерпением.

Как в свою пору после неудачной попытки взмыть в небо на планере, его тянуло зайти в Дом пионеров к Алексею Васильевичу — вдруг он уже вернулся из лагеря и окажется у себя. Но именно потому, что заходил к нему тогда, Лёнчик удержался и заставил себя пройти мимо Дома пионеров. Ему не хотелось вновь представать перед Алексеем Васильевичем в образе человека, у которого вырвали из рук счастливый билет.

Он отправился к Вике. Он нуждался в том, чтобы рассказать кому-то о происшедшем: во всех деталях, всласть наругавшись-поматерившись, что исключалось дома. Идти к кому-то из класса, к тем же Дуброву или Паше Колесову, таким униженным было невозможно, а с Сасой-Масой после случая на Самстрое окончательно отошли друг от друга, встречались — здоровались, и это всё.

У Вики оказались дома и мать, и Жанка, и получилось, что пришлось рассказывать о случившемся всем и, ругаясь, обойтись без мата. Но все же это, конечно, было не то что с родителями, перед которыми — хоть проваливайся со стыда под землю.

Активней всех сочувствовала Лёнчику Жанна. Ей было неуютно: он помогал ей быть у себя в университете на хорошем счету, а его самого в институт не приняли.

— Нет, кого-кого, но не принять тебя! — восклицала она. — Одного из семидесяти двух! Они еще будут жалеть, я уверена!

Таисия Евгеньевна сходила на кухню, вернулась с кастрюлей, из которой торчала ручка половника, и налила Лёнчику полную тарелку своего фирменного борща.

— Давай поешь. С утра голодом. Разве можно. Поешь от души, сколько влезет, сметаны клади побольше. Вчера варила, настоящий русский борщ, что может быть лучше.

Она теперь часто, после развода с отцом Вики и Жанны, желая что-нибудь похвалить, говорила «настоящий русский», «настоящая русская», как когда-то, помнилось Лёнчику, угощая его фаршированной щукой, нахваливала ее: «Настоящая еврейская!».

— А что же твои родители-то проспали такую характеристику, не побежали в школу, не потребовали ее заменить? — спросила она, когда Лёнчик доедал уже вторую тарелку.

— Да-а, а что, зачем это, — промычал Лёнчик с набитым ртом. — Еще не хватало.