Поле сражения

Донька любит рыбачить в одиночку – милое дело, никто не мешает. А если рыба сорвётся, не засмеёт, и когда вовсе ничего не поймаешь, дразнить не станет. Машарин в этом смысле был не подарочек, но куда денешься? – мать Доньку на лодке одного не пускает, боится, а настоящие рыбаки его с собой не берут: никому неохота делиться добычей. Вот если бы у Доньки были сети, тогда другой разговор, но мать в голодуху сети продала, а за здорово живёшь в компанию не возьмут, вот и приходится ставить перемёты и махать удилищем. Оно, конечно, интересно, но Доньке интерес – дело десятое, ему улов нужен, да такой, чтобы можно было пойти к «кооперации» с тяжёлой плетёной корзиной, где укрытые осокой лежали бы мокрые рыбины, ещё пахнущие водой, и посидеть на крылечке у входа, равнодушно глядя, как бабы роются в корзине, поминутно спрашивая: «А за энтих сколь просишь?» Рабочему человеку – Донька подсобляет на пристани плотником – торговаться не пристало. Он сплюнет кусочек травинки, которую грызет, и промолчит – цена известная…

Деньги он до копеечки отдаёт матери. А вот если бы исполнилась его главная мечта – поймался бы осётр, не какой-нибудь недомерок, а настоящий, двухпудовый остроносый великан, закованный в шиповатые, как щиты древних воинов, панцири – вот тогда можно было бы принести матери сапоги, новенькие, ещё не битые, и сестрёнке что-нибудь…

Этого своего осётра Донька хорошо знал, закрой глаза – и вот он! – но поймать его не поймаешь, надо знать сперва дорогу, на которой он ходит вслед за своими дедами и прадедами, а дороги эти мало кому знамы – рыбаков в городке, считай, не осталось, а кто знает, не скажет. Александр Дмитриевич как-то проговорился Доньке, что ещё в детстве ловил с рыбаками двухаршинников, и Донька только и ждал, чтобы он показал ему «дорогу».

И вот сегодня снасти поставлены где надо. Донька сам сучил бечёвки из самолучшей кудельки, чтобы держала хоть какой груз, а на конец каждого перемёта на крепком поводке подцепил на фабричном крюке снулого пескаря – любимое осетровое блюдо – и теперь с нетерпением поглядывал на большие перемётные наплавы-банки, не ведёт ли какую в сторону.

Но банки были спокойны, а потом их видно не стало. На удочку же, как по заказу, шёл мелкий хариус, секач и елец – рыба вся плёвая.

Александр Дмитриевич перестал следить за своим поплавком, смотрел на товарища, как тот ловко выдергивает рыбку за рыбкой, сверкающую в свете зари брусочками сусального золота и, снимая рыбку, что-то нашептывает, творя мальчишечий наговор. Донька нравится Машарину своей недетской серьёзностью в работе, наивной восторженностью в мечтаниях, надёжным глубинным умом, почти нетронутым учением. Мир кажется Доньке обнажённо-простым и понятным, где, как в сказке, всё разложено по полочкам: хоть и удивительно, но законно – только мотай на ус.

Александр Дмитриевич вспомнил своё детство, когда он ловил здесь же с другими мальчишками ельцов и хариусов. Как хвастались они друг перед дружкой уловом, намеряя стебельками длину рыбин, стараясь хоть чуть-чуть прибавить к своей мерке, и, когда это удавалось, тут же забывали об обмане и радовались не меньше, как если бы и на самом деле поймали самую крупную рыбину. Всё тогда было счастьем и радостью, может быть, потому, что прошедшее измерялось пережитым днём, а будущее распространялось не дальше как до вечера. Он тогда многое знал уже, но знания жили в нём отдельно от него самого, не омрачая души. И не было такого греха, которого нельзя было бы простить. Даже отец Анисим, заядлый удильщик, не слишком распекал своих юных прихожан, прощая им многое из того, чего не прощал взрослым. Он был поэтом, этот мрачный поп, и понимал, что зло и добро жило в неопытных мальчишьих душах единым слитком, ещё не делящимся и поэтому безгрешным.

А потом была жизнь. Машарин начал вспоминать и передумывать её, но это занятие оказалось не из приятных.

Вспоминать, собственно, было нечего. Мысли и намерения, не воплощённые в предметных делах, забылись и рассеялись, хотя когда-то казались сокровенным смыслом бытия. Радости и огорчения тоже не шли в счёт из-за своей мимолётности.

Он никогда не любил размышлять подолгу на эту тему, предпочитая жить, а не мудрствовать о жизни. А теперь то ли устал, то ли стареть начал? Ведь как ни говори – уже тридцать пять. Люди в эти лета имеют за плечами философские школы, открытия в науке, построенные города.

А он?.. Можно, конечно, всё свалить на войну, на смутное время, на отсутствие условий. Но у кого они были, условия?

У Галилея?

У Ньютона?

У Ленина?

Жизнь требовала их гениального вмешательства, и они вмешивались.

Где же место сегодня для него, Машарина? Его тянуло на завод, в среду умных инженеров и степенных рабочих, с кем он теперь хотел и смог бы подружиться, но понимал, что просто работы для него теперь будет мало.

Наладить производство несложно. Несколько месяцев бессонного труда, ну, пусть не месяцев, пусть год, два, пять лет наконец, и предприятие будет напоминать хорошие часы.

Но какая же конечная цель этого труда?

Создать материальное благополучие трудящимся…

Важно?