Поле сражения

Ваське остаётся только носом шмыгнуть. Вы спрашиваете, можно ли проехать туда на мотоцикле, выясняется, что, конечно, можно! – и под диктовку чумазых проводников вытрясаете из себя душу на кочках по дороге в Малую мольку. Там находите дедку Митрича, садитесь с ним в тенёк под берёзкой, где рядышком журчит ручей и пахнет вянущей на солнце травой, выслушиваете жалобы, что косить ноне негде, а зима будет сурова, сена надо много. Разговор перекинется на колхозные дела, дедка поругает всех, кого только можно, а потом скажет, что всё-таки теперешнюю жизнь с ранешней не сравнить – это ж живи и хочется! А бывало… ээ, да чё вспоминать!.. Ааа, про бандитов-то. Ну, как не помнить? И начнётся рассказ, хоть магнитофон подавай – геройским парнем был комсомолец Степанов! А взглянув на фотографию, сощурит глаза и крутнёт головой – не помнит…

В забытую, по словам Чупалова, богом Тагуру, где жила «бандитка» Пелагея Широбокова, я поехал с тайной надеждой, что женщина эта видела не очень многих людей и Тарасову должна запомнить.

– Как не помнить? Помню. Как чичас вижу. Добрая была. Дитё купала в корыте, за мной присматривала. Помню…

Старушка наотрез отказалась сесть, стояла у окна – старенькая, обутая в сыромятные чирки, с тяжёлой клетчатой шалью па плечах, на которой от времени обтрепались кисти – и говорила тихо, немногословно.

– Стриженая она была, как не по-нашему. Прожила у миня три дни. Как-то села за стол, наган достала. Ну, думаю, грешная, хошь бы ты убила меня. А потом хватилась – дитё-то! – испужалась. А она чистить его стала.

– А вот на эту женщину она не походила? – показал я ей снимок.

– Не, не походила. И глаза не таки, и нос, лицо вроде как круглое…

Я поблагодарил её и поднялся уходить. Она пошла проводить меня. Дверь заперла на замок. Потом закуталась поплотнее. Я протянул для прощания руку. Не взяв её, она посмотрела мне в глаза.

– Може, где Васю стренешь, накажи, чтоб приехал. Помру скоро.

Я торопливо кивнул и вскочил в седло. При выезде оглянулся. Широбокова стояла одна на пустой улице возле своей косой избы, кутаясь в серую шаль…

Оставался последний адрес, самый безнадёжный из всех – адрес Афанасия Ивановича Копылова, уроженца села Тарай, где в последний раз видели отряд Машарина. В избе его отца ночевала тогда вместе с ранеными Нюрка Тарасова. Жил Копылов теперь в другом селе, большом и богатом: стучал на пригорке мощный дизель, подававший к избам электричество, оно светилось в фонарях у многих крыш, крытых шифером или свежим тёсом, сочилось сквозь щели ставней, кричало хриплым репродуктором возле клуба, пересказывая всему селу диалоги идущего там фильма.

У колодца я тормознул, спросил у запоздавшей хозяйки, где живёт Копылов, и она показала на присадистый, в пять окон по фасаду домище в центре села.

– Ну, кого там ишшо нелёгкая? – отозвались на стук в глубине двора.

Белея в сумерках сорочкой, вышел хозяин, тощий, жилистый мужчина лет пятидесяти. Посмотрел на меня, не признал, увидел мотоцикл, понял: издалека человек. Пригласил в избу.

– Проходите смело, собаки нету. А в пору хоть волкодава заводи: цельный вечер покою не дают. То стакан им подай, то воды вынеси, а которые так и луку не стесняются попросить – распивают у клуба, лихоманка их задери!

В доме ещё не спали. Приземистая, похожая на карикатурных купчих хозяйка, подвижная и смешливая, шикнула на ораву детей.

– Присаживайтесь, не стесняйтесь. К нам все ходят! И с района наезжают. Старик-то мой маяком заделался! Грамоту дали, в газете пропечатали. И то, как не маячить, еслив у нас двенадцать душ детей? Пятеро-то уже сами живут, а эти с нами. Меньшой уже на комбайне с отцом!

– Не тарахти! Дай человеку сперва слово сказать.

– А я чё? Я и тарахчу, чтобы разговореться! – и она засмеялась над собой так роскошно, что и хозяин не выдержал, расплылся улыбкой.

– Чума, а не баба. Садись, парень! Чай пить будем.

Изба у Копыловых в порядке, пол крашеный, заборки тоже бликуют голубой эмалью, в дверных проёмах шторы вишнёвого бархата с бубенчатыми кисточками, домотканые половики узорчатые и чистые, в переде светится зеркальный шифоньер, радио там поёт голосом Нечаева.

– Так чё я про тех чоновцев рассказать могу? – думает вслух Афанасий Иванович. – Я и не помню никово. Мальчонкой был.

Афанасий Иванович из тех людей, кто не умеет таиться. Да и таить-то, собственно, нечего – вся жизнь, как на ладони, на людях. Был одним из первых трактористов, потом воевал – от Москвы до Эльбы протопал пешком, познакомился с пятью военными хирургами, вернулся – опять на трактор. Живёт помаленьку.

Разговаривая, он помогал хозяйке собирать на стол: поставил самовар, принёс огурцов, хлеба нарезал. Расспросил о дороге, о новостях в районе, не забыл и про спутники и, только усадив меня за стол, сказал, что ничем помочь мне не может, так как Тарасовой не помнит.

– Вот командира ихнего помню… Раненые на полу лежали. Двое, которые тяжёлые, на кровати. Деревянные тогда кровати были. Это теперя уже с никелем пошли. А девку не помню. Утресь они уехали. Вот и всё.